|
Эреаль |
||||
|
Приключения Незнайки и его подруг Сказка проста?.. В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил мужик-ратобор. И было у него три сына: два старших и один младший. Дифференциация по подходу к работе – два старших работали без проходных-выходных и слыли оттого умными; младший же не работал совсем никогда – по убеждению и со вкусом – оттого находился в ранге почтенного мудрого суфия или попросту деревенского дурачка. Ездили братья старшие по всему свету, в страны близкие и далёкие, видели многое-малое, трогали руками товар, да обретали в нажитку себе чего из обычного опыта. А младший, прозваньем Емелюшка, дневал и ночевал на печи, онанистически созерцая интро и экстра миры свои, напаривая в баньке оставляемых на́долго жён брательниковых, да изредка водясь в азарт-озорничание игр с их крохотнолетними карапузами. ~*~ Вот как-то озимь, посереди декабрьских стуж правил Емеля себе на печи раскинувшуюся под ним старшу невестку Марьяну в потевше родимо гнездо так, что всё дале мокрела и охала телом всем и душой Марьянушка под вколотень-крепышом его втискивающимса. Стояла ночь… «Ух-ух!», говорил лишь над ней будто филин себе лесовой Емеля-мастак, нагоняя в разверсто-мохнатое лакомство разведённое под ним бело коленками на две стороны в ширь. «Ой-ой! Ой-и-ой!», вторила иму доверху горлицей в перекличь Марьянка-умелица, тесно соваясь по жару печи всей собою в пласта. Ёбсти старшу невестушку очень нравилось Имельке тогда. Оттого: серебрился пряной росой мягкий мех в подмыхах у иё над опавшими в страсти краями рукав от ночной иё ж сподницы, лихо шлёпался в звук порой нежно-льяный живот, груди мялись, ноги блуждали по согретому воздуху и дрожали в играющих ими коленах, а под самим очень трепетно, ведомо-чуственно и тешно себя подавала знать промокша до дрызга пизда иё… – Емелька, барсучий сын, сходи по воду! – неожиданной вестью повыискалась с под низов младша невестка Ала́: не терпелось ей, вишь, самой влезть в жарку притолоку, да указать разгорячённой свояченнице свой собственный путь в неба край… – С чего б т? – не прекратил, а так и ответствовал Емеля с печи, продолжая свой ставший невыносимо медленным сов в ядрёные недра разохоченной Марьянки-утешницы, што аж застоналась Марьюшке: «А-ааа-ххх!!! …». – Не охота, Ала́, вишь, мине! – А вот как понаедут братовья, што старши табе! – пригрозила, не в шутошную заозорившаяся уж Ала́. – Насуют табе палков под хвост вместо гостинцев и пряников, станешь знать! Ну, Имелька, пусти до иё! Ну!.. – Волшебное слово!.. – Пожалуйста?.. Сжалился Емеля над изомлевшею младшею, вздохнул будто протяжно лишь пару раз колотнув своё «Ух-ух!», да пошёл теснотою неотвязчивой из жмущих иму залупу ворот: – У-ух-ххх!!! – Ай-я! Айя!!! Я! Я! Я-яй!!! Ааа-ай… – завелась вся под ним в жуткий вой, испускаясь в поток, Марьяна-устатница, моча под собой всё насиженное Емелей гнездо-лежак, чуя крепко в прощальную покидающий иё добрые закрома рьяный хуй… – Емелюшка! Сокол ясный мой! Взьёба сладкая!!! – Давай-давай ужо! – торопила с низов иво ухмыляющегося, да обтирающего так и не позавершённый свой елдак о мелкоцветье-дерюгу, младша Ала́, взбираясь до Марьяны иму взамест… Делать нечего – за водой, так за водой. Взял Емеля, мастер пути, по бадье на рукав до тулупа свово, сладил тополиный треух, да и вышел в ночной звёздный мороз. Огляделся вокруг – не понравилось. Звёзды звёздами, а по воду темно што-то иттить… Сел, задумался – кто кого здесь пересидит: он сугроба или сугроб иго? Когда, долго коротко ли, глядь, а утра косые лучи золотят небо солнышком уж, месяц млечный с над леса любуется настающим румяным днём, да сорока пестрохвост свой пушит чудо-веером у иво прям над головой. Дело другое – встал и пошёл, в лес, на речку, до пролуби. Вот пришёл, раз-другой зачерпнул, полны вёдрышки, можно к девам в тёплый уют подаваться домой. Когда глядь, а в одном из ведёр щукой плещется рыба-невидаль: глаза будто речной изумруд, рот до ушей, чешуйки серебряно-радужки! «Отличный извод!», себе думает Емеля на ум, «Удачный какой оборот! Будет детям теперь, малышам, аквариумна небывальщина в живой уголок!». Да не тут… «Постой!», говорит ему, молча, в ответ щука дивная, «Не сноси меня, добрый Емелюшка, малым детям на взрослый резон! Потому как ни им, да и мне служба та не покажется. А отпусти ты меня ко щурятам моим, в вольны воды реки. Я же делом тебе отслужу совершенно иным!». «Ты чего, стало, рыба краса?», озадачился говореньем иё Емеля-мастак, «Я и так отпущу – не невольная ж ведь! А дел у меня и так ведь на весь белый свет, а?.. Свободною радость плыви!». Да и выплюхнул щуку ту из бадьи в речной всплеск. «Спасибо, Емелюшка!», говорит тогда щука иму, «А всё ж – услужу! Как что тебе снадобится, лишь шепни – по щучью велению, по моему хотению – и любая присказка сбудется, чего бы ни захотел!». Да и махнула, в прощанье, хвостом. Только Емеля што и успел, как смехом зайтись в иё весёло-изумрудны глазищи… – Так и чего ж теперь? – не прост путь суфия, желаниями своими побуждающего к рождению мир, и без числа тропы в иво том пути. – Говоришь «по велению»? Ну, тогда… А ступайте-ка вёдра мои до дому сами известной стегой… по щучьему велению, по моему, Емели_Безтапотка, хотению! Знать, пора… Зашевелились вёдра боками оструганными, да и тронулись. Забава Емельке на вид: идут, карячатся полные, крутыми боками стараются прыть-да-стать показать, вода в них краями ходит аж ходором, а ни капли на земь! Вот и чудо… Вот какая та щука на деле сноровица оказала себя! Ну и деревней, само по себе, смех пошёл и молва… ~*~ День иной же настал: с утра рядились-мостились-мостырились ута-невестушки в баньку на чистый обласк - топили, играючись, ей дымоход; нагоняли проворну настырность рядом быть малышей; оверяли цветы по углам… Трансцендентный отсек - в огороде то ль, то ли в безднах безвременья: банька избушкою, да внекрыльцом… Емеля видал, как рубилась она из обнажённых сосновых стволов, да как складывалась в оконопачен уюта изгиб… Теперь что ж, сан-салон и детская здравница - не запамятуй… В раздевальне шум-гам - три и два: Ластя, Синиса и Ната-умница, а также Михаил и Ефрем Ротозеевы, оттого как по малу совсем уже на каждого лет - меньше даже, чем зим!.. Марьяна-умелица не справляется с ними, как с ватахо́й - то один обронил под скамью счастье-счастное, ищет жопою вверх, не раздеваеца, то одна запуталась в бантиках: делать что теперь будем с косой?.. Мишанька с Синисею кота принесли - тоже мыться! - а кот совсем небольшой, месяца три, как прозрел: ну куда ему мыться такому ещё? Он и думает всё время поэтому в дверь, как приоткроется чуть… В дверь же всё время вёдра протискиваются эти Емелькины - не долили, вишь ли, ещё, делавары таки!.. Зато Ала справляется. "Все построились! Руки вытащить из трусов! В кошки-мышки! Ховаться в углах! Я мышка-каза! Кто не спрятался - это не я!". И через миг всех, как ветром: можно где-то в парной отыскать теперь, если захочется… Емелю, правда, тоже сдуло, до нестройностей тех заодно. Ала к Марьяне махом одним - нырь под пизду: "Моя вкусная, лапа хорошая, можнараз?.." - Натка не успела раздеться, пока помогала мне их разувать… "А, фигня - там поскидывает…", тянет Ала сподний дым с каштановых кушерей Марьянки-обеспокойницы, "Так - ничё?" - в щепотку за губку подцепила пизду… - А Ластина ленточка?.. Ах, не щекочись!.. Хорошо… "Сладкая ты моя, ну пойдём уж тогда - разберёмся там с ихними ленточками… Ууу-м!.." Горяч поцелуй Алы-сводницы - Марьянушка и вся взвелась изнутри, чуть сама сразу не позабыла тут всё… Топкая нега в парниках, а в душевной льняной тепло-прохладный уют - всех расспыпало по углам, как горох!.. Где теперь дела делись?.. Где мысль вьётся в окружь-танце?.. Где нас может не быть?.. Кот малой и тот затеял отлежаться в углу - мурлычет, растянулся и греется под солнцем в окно… - Хочу писять! На мороз… - возле Алы Ефрем под пристенок пришёл до ей. - Пойдём, мама А! - Вон, с Марьянкой сходи - она твоя мать! - А она говорит, что мне - ты!.. Я с тобою хочу… ну, пошли!.. - Нет, она! Это она над купелью хихикала, когда из животика выпускала тебя, а я только за головушку теперь умную такую твою поддерживала!.. - Ала влёт-егоза, сиськи вострые, тёмны соски, под мыхами мех - отчего ж дитю не нарассказывать! - Ну, ладно, давай… Только на мороз не пойду… Давай тут… Подтянула за попу к себе и наставила-уложила на высунут-язычок свой пипетку потешную… - Ну?.. Да што-то пипетка с тепла-горяча распрямилась навдруг - заупрямилась… Ала так и так, и попу погладила, и пощекотала чуть-чуть - нет, не писписаеца… - Мушкина-бляха, ну ладно, пошли уж тогда!.. И за руку Ефрема с малым торчком его из дверей баньки вон. А на улице славный мороз - солнце палит вовсю, снег от искр разноцветится, што аж жмутся глаза!.. Села жопой в сугроб - даже жжёт с баньки мягко-пушистый заснежень-лаим!.. Зато у Ефрема плечики охватило морозцем вмиг и отлегло озорство - снова пипетка-пипеткою… Да и дело-то было за малым, сказалось лишь - Ала вмиг отпила, в пупик чмокнула и в обратную - кыш!.. На свой пристенок Ефрема, а сама посреди пораскинулась - с мороза негой тепло на все стороны… - А, я тоже хочу… Глаз открыть - а там Ластя пристраивается над веждами прямо иё… - На мороз не пойду больше!.. - Нетки, я так… Присела чуть ниже, наделась на носик-Ала, прошлась-соскользнула вниз и затяжно пружинилась в ротик губ… Затем вновь тишина, только солнце окном... Емеля, хоть и не под окном, а виден солнца зайчонка полёт: легко кружаться, да резвятся искринками в воздухе солнечным мячиком, у котёнка почти на носу… Думал впоймать… Да уж да!!! Куба-рех!!! Мама - йё!!! Для што тазик у вас под скамьёй!!! В общем мало ли брызг… - Ой, Синичка, Тошка купаться схотел!!! Этой версией обладал Михаил. "Не схотел!.. Балды какие-то!!", аш мяукнулось спросоня промокшему Антони_кэт… Но было и поздно уже: в помощь выдвинулось не много, не мало, а сразу троих - Синь, да Минька, да над ними Марьянушка… Нелегко может быть обучать неводоплавающих, но уже мокрых насквозь - лапку так, лапку так… Перед носом прозрачный ушат, а попробуй ступи… Не согласный он - Тошка - был… Но за согласие его крепко взялись Синис с Мишанькаю… Ну, а Марьяна за них: чтоб сами не лезли в тот таз ростом с котёнка же, с головой!.. Емельян стоек был - ему нужен лишь луч… Солнечный зайчик играл, да тропинкой прямой бередил… Искры сыпались сначала по лавке-стрехе, потом вздёрнулись чуть к потолку, а затем уж на аппетитные булки Марьянушки слёту вскарабкались… И вот видит Емеля себе, а крадётся зая от солнышка до Марьяны к пизде… Хороша ведь Марьянушка, когда так нагишом позагнётся в погибели три над хлопота-сокровищами своими… ага… Вот и попал!.. От меж булок, чуть вниз… а там тёмный рус уложенных водой завитков каштанится по губастому расщелку уже… Расщелок розовый у Марьяны, смешной, в зёв чуть хихикает словно над Емелькою-глупарём… Вот и дохикались… Встали оба. Сначала ёхор, потом уж Емелька стемяшился… "Маш, а сунуть тебе?!" Странн бывает вопрос… - Я, чур, подниз! Машка, иди на меня-тка! Присядь… - Ала с лавки на центре обрадовалась. Марьяна-умелица чуть присела над ей, в аккуратную губки раздвинула было, да Ала обхватилась за стан и всю влёжь на себя и притиснула: видай, Марьянка, теперь только смоля пизду!.. Емельян залупил зовный струк, подошёл, сунул в булки, в горячее, ниже взял, да провёл взад-вперёд… Схорошилось Марьянке по-сразому, вняло дух, зашлись ахом бока; распласталась белыми грудками по животу у Алы, засмеялась чуть вслух, да жопу вверх оттопырила, што от пояса в колесо!.. Емеля запхал… Ала только облизывалась, видя вверх над собой, как Марьянку красиво ебут, как расходятся на стороны иё мягкие волоса, да как золупится и малиновеет со стыда озорной похотник… Ей в подмогу смотреть, откуда не взять, появились тут же учёные и не совсем: Ната-старша привела с собой Ефрема малого узнать чё там с мамкой одной-другой делается - приподняла яйца Емеле до задницы и кажет, как в морскую красу входит баловень-шток… Не то всё же Синиска с Минькою - у них ведь дела: как узнать, что Тошка купаться схотел?! Не прост вопрос, потому то мурлыкает, а то передумает и не хочет смеяться в воде… А Ластя просто взяла и присела у другого края скамьи: Ала ноги совсем же бесстыже раздвинула во всю ширь, и целоваться можно теперь - очередь следующая: три разка только в краешек губ смеющейся солнцем маме Марьянушке, и один раз в настоящий почти поцелуй в тонко-нежные губы мамы Ала… - Я сейчас ей стеку весь берёзовый сок!.. Будешь пить, мама Ма?.. Я не дам тебе, и не жадничай - всё равно тебя там ебут… - на ушко секретом сообщила Ла_ста в русо-рыжие кучеряшки головушки Марье-умелицы. - Попью только немножко сама… И приникла совсем к задрожавшим аш чудо-створкам Алы. Ала прикусила губки свои где-то там от заструившегося тока ласки от снизу вверх… - Смотри, как мамке входит в карман поташок!.. - Ната сама заворожена была чудо деяньем, мягкие ме́шки сжимая в лапке, да потягивая наверх; а Ефрем тот и рот раскрыл от невидали… Только чует Емеля - снимается донизу зад у Марьянушки… Хорошо… Вынул конец… А она снова тычется, да повыше чутка… Эх-х-она!!! - А не смятится, Марьянушка-сень, подставляшка твоя?.. Нет ответа ему на вопрос - Марьянка пупок у сестрицы-Ала дрожью кончиком язычка вся обводит-облизывает… Он и вдул!.. - Ого!.. - Ага!.. Рот, Ефремка, покрой - сорока-белобока влетит!!! - Нати прыснула в кулачок. - Видишь - мамку в попки дырку ебут!.. Марьяна зазнобилась: шатко ходит поршень-ходун, лаком Алы животик до дрожи аж, пизда своя соками чавкает… - О!.. - Ала губки разбрыкнула во всю ширь, как увидела, што Марьянка сейчас уже больше не выдержит… Марьянка-умелица станом всем задрожала у Емели в руках и пошла в осторожную - прыск, да прыск!.. - Смотри - побёг с мамки берёзовый сок!.. - Натка с Ефремкой глазами в одно. - Ох, и росна же мамка Машка у нас! Глядь-ка, глядь - так и цвиркает в каждый качок!.. Емеля медленно взад выводил, а вперёд не жалел - вот и цвиркало так, што пошти перехватывало дыханье у Марьюшки, а у Алы звоном журчали о ротика нутрь хрустально-горячие струйки иё… Ала и не выдержала: Ластя в губках мордашкою прячется, Марьянка спускает свой ток, дрожат Емели муде… - Мама Ма, я попью?.. - на чуть отстранила дыхание Ластя от защебетавшей от счастья пизды… - Сейчас обрызгаеца мама Ала!.. - Ах..га… моя ластонька… - Марьянка лишь возвращалась с высей издалека… - По..пей… Ластя и вницалась в нежь Ала-цветка слышать медовый напев Ала-струн… Ала стонала и лакомилась, уж прижав к себе Марьянкину радовицу в полный лёт… Хуй прыскался внутрь до Марьянушки… Ната с Ефремкою бережно оглаживали ей бока и вмявшиеся в животик к Ала шарики грудок… - Нат, помоги… - Ластя отдвинула мамку Ма от животик-Ала и мягко лапкою толкнулась чуть выше лобка. - Мама А хочет писять - не видишь же?! "Не хочу! Не хочу!", пыталась отбрыкаться в мыслях Ала, но ни движения, ни мысли, ни застигнутый мягкой Марьянки накрывашкой-ротик не хотели ещё её слушаться… - Вот одманщица!.. - возмутилась Ла_ста и в три ладошки с Наткою принялась тискать нежно-щекотно животик-Ала. - Мама Ма, я ей много нассыкала в рот, вон какая надутенькая - сейчас Ала опрудится!.. Будешь, да?.. Тогда не зевай!.. Четвёртая ладошка коснулась чуть трепетных губок Алы, щекотнула под попкой внизу, чуть раздвинула пальчиками, ещё щекотнула навлёт, ещё… ещё… - Ну вот и пис-пись… Ма - ага! Золотой фонтанчик росистой слюды смешно подпрыгнул вверх и закачался, улавливаемый малиновыми сложенными в колечко губками Марьянки… - Ой!.. Всё! Всё!.. Всё!!! - давала Ала ещё ручейные струйки в подставленный рот… - Всё же!.. Всё… - Нетушки - и не всё! - Марьянка взвелась на озор. Распрямилась и выгнулась, натянулась губами в пальчиках на ротик Алы и пустила через себя… Протяжно-вдолгую журчал ручей в скрытом ротике, Ефремке хихикалось, Ната по очереди с Ластей дотрагивалась кончиком языка до дрожащих ещё влажных губок-Ала… - Всё… - Ала поцеловала в пизду напоследок Марьянушка и прикрыла в полной заворожь-неге глаза. Емеля насунул свой ещё донапряжный конец Марьянке в разверстые щель-кушери и тоже наддал… - Ой, как мячик теперь!.. - Марьянка стояла на вширь раскрытых ногах над заворожённой в полусон аж Алой и осторожно посмеивалась, давая потрогать Ласте с Ефремом надутый Емелей живот: со смеху чуть прокапывалось на щёчки и губки Алы… - Умоем же мамочку? - Ната-умница смотрела к Марьянке в глаза и тянулась ладошками к нижним тёплым иё губам. - А? - Ала влёт-устало приоткрыла глаза. - Надо, надо умываться… - Ната втиснула ладошки к мамке меж ног и развела сильно в стороны… - А-аах!.. - забилась разлетающимися мокрыми прядями под Марьянки пиздой в златых водопадах Ала, тщетно пытаясь не захлебнуться от со смеху… - Ах!.. Ах… Ах!!! - По щучьему велению, по моему хотению - душ!.. - кивнул Емеля разок, и бадейки-полна враз от полок наверх пососкакивали, да опрокинулись хором вниз... В этот раз Тошка прыгал уже наравне со всем босоножием… Не понял же ничего - как купаются тут? Для зачем?! Что куда?! Да штоб я с вами ишщо раз пошёл!.. Но и в другой раз, однако, присутствовал, хоть мылам так и не обучился совсем... Мочалки правда любил… И вот на день другой стало так - што кончаются печные дрова: от с усердия оттопились невестушки в баньке-то!.. Весь запас, почитай, и ушёл… Пиздуй, Емелька, теперь в стройный лес - испроси сушняка себе может быть!.. И дети малы-то спят ещё у авроры-зари на лучах, а Емеле зажоворонковалось навдруг: вышел в двор, сани вывел из ангара-сарай, да коней уж тревожить не стал - ступай, говорит, мои сани в лес сами, ведь я слово знаю волшебное!.. Приехал так - уж рассвет во всё солнце вокруг. Дров, само собой, нет. И грибов. И травы даже нет. Есть сугробы снега кругом - не нужны? Ну, он шапку на сторону, пальцы в бороду, смех по усам: утро-доброе, здравствуйте!.. Леший заведующий? А ответом лишь звон-тишина: "До весны, мол, просил не будить!.." "Ну что ж - приехали!..", мысль такая взялась, "Прийдётся нам, санки, самим дров-сушняк добывать!.. По щучьему велению, по моему, распиз..яя, хотению - лезьте сами дрова в сани!.. Но аккуратнее…". И поехал домой. По пути, конечно, насыпалось вплотную так, што и самого чуть видать из-за гурьбы!.. А дорога деревней ведь - не учёл. Людям бы поздороваться с ним, мол утро-доброе, у колодца как раз бабий слёт - мож заглянем? - и далее так; а он сидит по за дровами, как сам пенёк недотёсанный и курит лишь людям тем вслед; пока учёл недогляд - уж приехали: здравствуйте, девоньки! А у людей ведь вопрос на вопрос - как можно совсем без коней за дровами сухими упрятаться так, что всегда выходной??? А вопросы тем временем и деревнею той порешено было не дуракам задавать, а царям. Потому как и там же ведь был царь!.. ~*~ Царь, спору нет, не совсем штобы прямо взять - царь! Потому как если и было за что, да не совсем по правилам было бы - брать… Царём у них в тридесятом государстве была Царевна-Наложница - звалась Несмеяною… (First-stalking: по мотивам русских народных сказок) ~*~
«…и теперь это твоя кровать, твоя ложа, твоя колыбель, - произнесла Снежная Королева, целуя его в губы. – Здесь тебе будет вечно и спокойно… совершенно и спокойно... Совершенно спокойно!… Здесь ты будешь лежать не имея больше ни сил, ни желаний!… Лежи же недвижно, мой мальчик, лежи… лежи… и лижи… Она присела над обращённым в чистейший прозрачный лёд мальчиком и коснулась губ его льда губами своего снега. Лишь ледяной язык повиновался ему и Кай чувствовал, как движение обострённого его языка топит снег белых губ Снежной Королевы. - Я удовлетворена! Ты можешь быть свободен от движения! – произнесла Снежная Королева, без малейшей перемены в лице испытав пик удовольствия, поднялась, плотно сдвинула ноги и наклонившись коснулась губ Кая ледяными коготками. Язык Кая замер. Глаза больше не повиновались ему, поэтому он не видел, как исчезла Снежная Королева. Он лишь немного стал приходить в себя, когда утренний солнечный луч коснулся его тела. Луч северного солнца был совсем слаб, но всё же это был луч настоящего солнца. Кай почувствовал, что он может шевельнуть рукой. Немного погодя он встал на ледяном подиуме и посмотрел на себя. Тело его было целиком вылито из голубого прозрачного льда. Он мог мыслить и двигаться, но был холоден и бесчувствен. Снежной Королевой он был обращён в ледяного мальчика и лишь волею случая вернулся к жизни. Но вернулся не до конца, чего-то словно не хватало ему. Кай огляделся по сторонам и взгляд его остановился на окне, через которое проник возродивший его солнечный луч. Мальчик подошёл к окну и взглянул в далёкое солнце. Оно ничего не означало и не тревожило. Кай смотрел в солнце, как в стекло, не замечая его на пути своего взгляда. Вдруг непонятное и не верное ощущение кольнуло глубоко в груди его и он посмотрел на свою грудь. Не удивившись, а просто зафиксировав неверное состояние. - Солнце! – услышал он голос позади и не стал оборачиваться, он знал кому принадлежит голос и этого было достаточно для него. – Тебя успело реанимировать солнце и ты вновь подвижен! Что ж, мой мальчик, нирвана чистого льда тебе больше не грозит, но я избавлю тебя, по крайней мере от боли в груди! Снежная Королева подошла и положила руки ему на плечи. - Как ты находишь ощущение боли? Оно совершенно излишне, не правда ли? - Да оно не логично! Вы задаёте вопрос с заведомо известным ответом, тем противопоставляя себя основным положениям логического мышления! Вы должны быть уничтожены! - Успокойся, мой мальчик! Я в последний раз задаю ненужный вопрос. Больше ты не будешь испытывать боли. Никогда! Снежная Королева взяла Кая за руку и подвела к голубому кристаллу льда. - Этот магический кристалл заключает в себе игру в саму вечность! Коснись лишь одной его иглы! – она положила руку Кая на ледяную клавишу и голубой кристалл озарился холодными всполохами северного сияния. – Поле его льда удержит твою целостность в вечном холоде и даже само солнце не в силах будет достать до тебя! Снежная королева гладила Кая по голове, по белым нежно-седым волосам и касалась себя льдом о лёд. Кай больше ничего не видел, не слышал и не замечал. Поглощённый игрой льда, он сидел и складывал на мерцающем мёртвом экране заворожившее его слово – «Вечность»…» (First-stalking: Г.-Х. Андерсен. «Снежная Королева») ~*~
Приключения Незнайки и его подруг «…Незнайка лежал в постели, похожей на белоснежное поле из одних одуванчиков, умышленно не открывал глаза и мучительно пытался вспомнить, кто первый придумал не дружить с малышками. По его мнению это был законченный пройдоха и ему хотелось хорошенько намылить шею. Но сколько Незнайка ни мучился вспомнить о том, что это был никто иной как он сам, он так и не смог. Тогда он занялся исследованием следующих двух важных вопросов: отчего у него так саднит плечо и как бы выглядели эти две симпатичные малышки без их распрекрасных платьев. Вспомнив, что его угораздило летать на воздушном шаре, Незнайка немного вспотел и шевельнулся в постели. - Кажется он просыпается! – сказала малышка с голубыми глазами и красивыми чёрными волосами уложенными в косичку. - Да? – обернулась от зеркала другая малышка, волосы которой были казалось белее снега, а бантик на платьице непроходимо розовым. – Как это мило с его стороны! - Нет, показалось! – с грустью в голосе сказала первая малышка, поправляя на Незнайке одеяло. – Ой, да у него кажется жар! Она приложила губы к его лбу и действительно почувствовала всю силу волнения Незнайки при воспоминании о чудесах их небесного странствования. - Медуница сказала, что если ему станет хуже, то его надо всего растереть медовой настойкой! Незнайка, покончивший к этому времени с первым вопросом и перешедший ко второму, услышав эти слова подумал, что ему уже полностью хуже некуда, жаль только он не может об этом сообщить. - Ты думаешь? Подержи тогда мою шляпку, а я принесу медовую настойку, - сказала вторая девочка. Незнайка понял, что растирание этими нежными феями состоится и в нём довольно сильно всё напряглось. Беловолосая малышка принесла флакон с медовой настойкой и замерла перед кроватью: - Ой, что это у него под одеялом? Здесь раньше этого не было! - Где? – заинтересованно спросила голубоглазая малышка. – Точно! Наверняка какие-нибудь глупости! Я слышала у малышей всегда бывают какие-то глупости на уме! - Так ты думаешь, что ум у него – Там? – с сомнением нахмурилась хозяйка розового бантика и потихоньку стащила с Незнайки одеяло: - Давай посмотрим, чт… Обе малышки изумлённо замерли глядя на Незнайку, думающего о том, что розовый бантик, пожалуй единственная стоящая деталь туалета беловолосой малышки, а всё остальное её одеяние только мешает ему сосредоточится. Малышка с голубыми глазами протянула руку и сжала покачивающуюся от Незнайкиных мыслей палочку. - Я же говорила, что у него жар! – воскликнула она. – Он совсем горячий. Надо растереть его скорей, Снежинка! - Но что это такое, Синеглазка? – воскликнула беловолосая Снежинка тоже пожав вежливо протянутое Незнайкино достоинство. «Вот и познакомились!», подумал Незнайка, с удовлетворением отметив про себя, что чувство юмора его не покидает, даже в тяжёлой болезни. - Ах, Снежинка, разве это важно, когда он очевидно болен? Его надо скорей растереть! Мало ли что могло вырасти у бедного малыша. Считай, что это недоразвитая пятая конечность, вроде руки. Незнайка в согласии покачал головкой, хоть он и ухмыльнулся про себя над словом «недоразвитая». Малышки вылили на него добрую половину флакона медовой настойки и стали растирать его своими очаровательно мягкими лапками… …целуя Медуницу в переносицу над дужкой роговой оправы её очков. Снежинка стонала и плакала под ним, а Синеглазка озадаченно водила пальчиком по его попке и иногда пыталась нежно поцеловать его в плечо возле заживающей казалось прямо на глазах ссадины…» (First-stalking: Николай Носов. «Приключения Незнайки и его друзей») «…-Малыш, ты когда-нибудь видел свою сестру голой? – спросил Карлсон, укладывая остатки паровоза в коробку с надписью «Полезные ископаемые». – Сдаётся мне она отличный половозрелый фрукт! - Нет, - вздохнул Малыш, провожая свой паровоз. – Это инцест… - Что?– Карлсон чуть не пукнул в штанишки. – Это – что? - Инцест, - сказал Малыш. – Видишь ли, Карлсон, я один раз пробовал подглядывать за Бетан, когда она мылась в душе, но она, как только увидела меня, закричала «Малыш, брысь отсюда немедленно, это же инцест!» и закрыла дверь перед самым моим носом. Скажу тебе честно, Карлсон, с её стороны это было форменным свинством, так как у неё оказалось достаточно вещей, которые мне необходимо было рассмотреть гораздо подробнее, чем я успел это сделать! - Погоди, - задумчиво сказал Карлсон, взмывая к люстре. – Я когда-то слышал похожее слово, но оно совсем вылетело у меня из головы. А ты часом не спрашивал больше у Бетан, что это слово значит? - Нет, - пожал плечами Малыш. – Я так понял, что инцест – это смотреть на голую Бетан. - Ну, конечно! Чего можно было бы ожидать ещё от самого нелюбознательного малыша на свете? Тебе что, трудно было пойти переспросить, чтобы я сейчас не мучился? - Но я же не знал… - начал Малыш. - Ладно! – перебил Карлсон и плюхнулся рядом с Малышом на диван. – Если когда-нибудь переспросишь, не забудь рассказать мне! Но мне всё-таки кажется, Малыш, что инцест это не смотреть на голую Бетан. Я когда-то знал это слово и оно означало что-то совсем противное. Слушай, а ты случайно больше ничего не делал, когда подглядывал за Бетан? - Нет, - сказал Малыш. – Просто стоял и ковырялся в носу… - Вот! – воскликнул как ужаленный Карлсон. – Вот! Теперь я кажется понял, что означает это слово! Малыш, Бетан и до сих пор бы стояла перед тобой голая в душе, а ты бы рассматривал всё, что тебе требуется со скрупулёзностью учёного, если бы в твою пустую голову не взбрело при этом ковыряться в носу! - Так ты думаешь?… – Малыш слегка опешил. – Ты думаешь, Карлсон, что инцест – это ковыряться в носу? - А что же ещё более мерзкого ты встречал в жизни? Малыш! – Карлсон снова взлетел к люстре и сложил на груди руки. – Никогда не занимайся инцестом, Малыш! Мало того, что ты можешь свернуть себе нос! Ты при этом можешь ещё и вывихнуть себе палец! Карлсон спикировал на диван и откинулся на спинку: - Уф! А твою милую сестрицу на мой взгляд следует как следует прожарить! - И съесть? – восторженно поддержал Малыш, но Карлсон посмотрел на него, как на недоразвитого: - Ты что – каннибал? Самого б тебя съесть! Когда речь идёт о жарке девчонок, то подразумевается кухня, которую мы затевали на той неделе с тобой и домомучительницей! Малыш вспомнил главное приключение прошлой недели и засмеялся: - Нет, Карлсон! Ты что! Бетан не захочет жариться с нами ни за что! Карлсон чуть поперхнулся от слишком быстрого усвоения Малышом новой терминологии. В устах Малыша она выглядела несколько грубовато. - И отчего же это она не захочет? – спросил Карлсон, кусая себя за ноготь левой руки. - Ну не знаю… - не сразу нашёлся Малыш. – Она обычно серьёзная. Даже зачем-то учиться хорошо… И с поведением у неё всё нормально, не то что у меня!… Она, наверное, и не подозревает, Карлсон, что её следует как следует прожарить! - То есть ты считаешь, что её не уговорит хоть немножко пожариться с нами даже самый лучший в мире уговариватель девчонок? – спросил нахмурившись Карлсон и Малыш лишь отрицательно покачал головой. – Ну что ж, в таком случае мы вынуждены будем вернуться на оставленные нами в прошлом позиции! Бетан не оставила нам выбора, Малыш, и своим отличным поведением загнала нас в обычные домовые подглядыватели! Но даю тебе слово, Малыш, никому ещё не удавалось сделать из Карлсона обычного домового подглядывателя. Мы станем необычными подглядывателями! Мы поднимемся до высот частного сыска, Малыш, в нашем деле! Мы устроим, в конце концов, дело так, что Бетан станет одной непрерывной телепередачей для нас, постоянно демонстрирующей свои лучшие достижения в самом неприкрытом виде! - Мне бы хоть разик взглянуть… - вздохнул Малыш. – И потом, Карлсон, меня отчего-то тревожит Пелле… - Ты увлёкся бразильским футболом? – не понял Карлсон. - Да нет! Пелле – это новое увлечение Бетан. У него кулаки с мою голову! - Жаркий парень Отелло? - Как это – жаркий? – запутался Малыш. - Ну он что – ревнивый как мавр? - Не знаю, - сказал Малыш. – Он мне об этом ничего не говорил. А вот кулаки я у него видел… - И при чём здесь эти твои кулаки? Ты что хочешь сказать, что он никогда не занимался инцестом и поэтому они выросли у него в целости и сохранности, да ещё и с твою голову? Это, конечно, определённо для него достижение, но по-моему ты постоянно отвлекаешься, Малыш, от самого главного! - Да? А что у нас самое главное? – спросил Малыш. - Теперь самое главное для нас – это разработать хороший план…» (First-stalking: Астрид Линдгрен. «Малыш и Карлсон») К семнадцати годам он начисто забыл о реальности людей, исторгнувшей его в этот удивительный мир. Отголоском людской той реальности осталось лишь его новое имя, чем-то схожее с прежним, ныне уже напрочь забытым. Теперь его звали Ариэль и он чувствовал и понимал, что это имя является его именем куда более верным, чем имя прошлое, заслужено истёртое из памяти. Мир его окружавший уже большую часть его жизни назывался школой и в своё время резко перечеркнул все его представления о школе. Здесь не учили, но учились. Учились ученики и учились учителя. Сложность проходимых в школе предметов и задач могла бы привести человека далёкой обыденности в стихийный ужас, но граница школы с зелёными джунглями была посыпана чистым речным песком и на ней не было ни одного отпечатка человеческой ступни: школу не покидал никто. Лишь изредка нарушали границу дикие звери, принимавшиеся школой с неизменным почётом. Они гостили недолго, бывали накормлены и обогреты в случае необходимости, делились с человеком несомой ими информацией и снова уходили в свободный предел своей дикой родины. Ариэль сидел на потёртой циновке своей кельи-комнаты и смотрел без тени смущения в глаза заходящего солнца. В упражнении-навыке упорядочения секторов памяти перед его внутренним взором ещё раз вставали картины прожитого дня. Удар гонга возвестил о начале нового дня с первым лучом солнца. Все ученики и учителя обратили глаза встречь восходу и совершили первое утреннее омовение в его нарастающих токах. По окончании обряда Восстановления Утраченного был завтрак в общей столовой под открытым небом. Выбор в пище был широк номинально, но крайне скуден традиционно. Перед каждым учеником стояла чашка сырых земляных орехов и лежала сухая лепёшка-лучи, небольшой глиняный кувшин с водой окончательно довершал этот изысканный набор блюд. На обоих концах длинного стола в мире покоились фрукты, орехи и мёд, даримые джунглями, а также многие виды избранной пищи приносимой паломниками из далёкой людской реальности. Мало кто обращал своё внимание на дальние концы стола, разве что окидывая случайным взглядом присутствующих и их окружающий солнечный простор. Даже начинающие ученики владели искусством созерцательного насыщения и плоды их свободных творений превосходили любые уже существующие земные формы плотского насыщения пищей. Многие же из учителей и вовсе питались «лишь солнцем», обращая во внутреннюю энергию ток чистейшей всё проницающей праны. Но сегодня один малыш, прибывший в школу лишь несколько дней назад, отложил в сторону лепёшку-лучи и выбрал себе взамен одно из возникших тут же перед ним свеже-воздушных пирожных от царственного стола Намкадир-Шаха, давнего доброго друга и помощника школьных учителей. Несколько учеников разного возраста, сидевших рядом с малышом, лишь осторожно улыбнулись его поступку: этикет не допускал проявления любой возможной формы несогласия с действиями младшего человека. Только Ариэлю, сидевшему напротив, стало настолько жаль малыша, что он вдохнул чуть глубже, расправляя сжавшееся сердце и покачал головой, глядя прямо и с укоризной маленькому гурману в глаза. «Ты уйдёшь сегодня в ночь со мной!..», тихо сказал Ариэль малышу по окончании завтрака и тот согласно кивнул. Уроки древней теологии, практической теософии, новейшей астролирии и классической физики. Практикум самоотрицания после напитанного солнцем обеда и сон Созерцания Основных Искрометий. Лёгкий танец Достижения Совершенства в одной из форм планетной любви и ужин в сени веющих прохладой широколистных пальм. В танце Достижения Совершенства сегодня Ариэль любил девушку с огромными в пол лица тёмными глазами и стройного темнокожего юношу. Их имён он не мог ещё постичь своим пониманием, но уже давно между ними установились тёплые дружеские отношения. Они чаще обычного встречались друг с другом в своём небольшом составе на протяжении разных занятий, они помогали друг другу в процессе обучения уже гораздо свыше традиционного и скорее всего уже зарождали в своём маленьком обществе начало одного из великих кругов вращения всего сущего. Отведя глаза от уходящего к людям мира солнца, Ариэль обнаружил стоящего перед ним малыша, уже довольно нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу. Ариэль улыбнулся, вспомнив ещё раз забавный утренний случай. «Ариэль! – произнёс малыш сокровенным шёпотом. – Покажи мне… тигру!..» – Как тебя зовут? – Ариэль тепло заглянул малышу в глаза. – Шарад, – ответил малыш сияя глазами в возбуждении от предчувствия видимо «тигры». – Ты молоко выпил? – Ариэль с трудом удерживал в себе открытую симпатию к этому распахнутоглазому существу. – Выпил! Розовое! Вкус карамели-амелии, – собравшись со всей присущей честностью. И тут же, без разбора: – И Найку-змею! – Хорошо! – Ариэль засмеялся и встал. – Только спать потом будешь один и в том дальнем углу! Не испугаешься? – Ух ты! – у адепта светлого будущего аж шёрстка на загривке приподнялась. – А грозу? – Нет! Грозу не могу, – Ариэль понял, что настал момент напомнить о небесно вкусном пирожном Намкадир-Шаха. – Кто возвращался за пищей в предел? – Ох… ой! – сразу даже чуть задохнулся малыш. – А я больше не буду же, Ариэль! – Ты это себе расскажи! – Ариэль собрал весь запас напускной строгости и был неумолим. – Нет! -Ох…хох!.. – вздохнул Шарад уже совсем жалобно, поняв, что эту стену не одолеть. – А только я правда не буду, Ариэль, даже не за грозу… Я сегодня касался Легкокрылия Вечности! У Ариэля мурашки пробежали по спине. Ариэль вспомнил себя впервые коснувшегося Легкокрылия. Он поцеловал малыша в лоб и сказал: «Ну пошли!» В просторной комнате, в которую вела дверь из комнаты Ариэля света уже почти не было. Его серый поток, струившийся теплом вечера в небольшое окно, постепенно ослабевал и тёмные углы комнаты становились всё больше. «Здесь!», сказал Ариэль, усаживая малыша в центре комнаты на почти вплетшуюся в каменный пол циновку, «Будь внимателен и осторожен в пути! Я буду рядом, но любой твой страх – это страх твой и я не смогу ему противостоять!» Шарад умоляюще посмотрел на Ариэля и подался вперёд в нетерпении. Ариэль вздохнул и сбросил полог. Малыш оказался один в полной темноте и тишине. Темнота плотным кольцом чуть сдавила его лёгкие и начала медленно и с прохладой под животом вращаться. Сонмы стай бегущих вокруг и внутри – малыш весь напружинился и застыл как живое изваяние Будды. Тьма сдавила сильней и быстрей закружила. В кругах малыш еле слышно попискивал. Ариэль невидимо и неслышимо коснулся ладонью его лба. Тепло исходящее было в норме и Ариэль спокойно проследовал в один из тёмных углов. В тёплом ласковом свете там ждали его уже прекрасноглазая девушка и добрый юноша их нарождающейся касты. За чертой приветствия камень холодного пола был обращён в ложе любви, достойное земного раджи, и руки друзей уже были протянуты Ариэлю навстречу… …Вращение замедлилось и постепенно совсем стихло. Лёгкий ночной ветерок шелестел за окном. Или не ветерок… Тёмные углы словно застыли не совсем и ещё продолжали какое-то смутное движение. Оттуда и доносился шелест, похожий на шум ночного ветра. Змеи!.. До чего же много здесь змей… Шарад медленно опускал взгляд и видел, как из темноты устремилась к нему большая жёлтая полоса. Он прикрыл глаза и коснулся пальцами пола. Когда он разнял веки, раздувшая капюшон Наи застыла в расстоянии ладони от его лица и встретила его взгляд. Поединок начался. Отважные воины, подданные ночной охотницы, приблизились вплотную и двигались, почти задевая малыша своими охлаждёнными о ночь телами… – Занятный леи! – сказала девушка, с тёплой улыбкой взирая на Шарада. – Ты проводишь его, Ариэль? Она коснулась кончиками пальцев обнажённой груди Ариэля и очень медленно повела коготки свои вниз по его крепкому торсу. – Да! – сказал Ариэль, целуя её нежно в лодыжку и наблюдая возникновение страстного вихря под животом сжимающего её талию юноши. – Просил показать ему тигру… …Ариэль сжал в кулаке вихрь страсти воспламеняющегося юноши, когда собственный его аскет чистого пламени оказался в крепких объятиях нежной точёной руки девушки, нефрит которой в свою очередь уже пылал в ладонях его достигшего юноши… Мягкий ласковый свет переплёл их тела и слегка отдалил их сознание от движений их собственных тел в танце чарующей нежности… Имея эту возможность лёгкого отстранения, они имели возможность любоваться всей эстетикой полувоздушного соития их губ с телами любимых друзей… Согласно правилу танца нежным поцелуем покрывалось любое возникающее перед лицом тело, не исключая и собственного, как и любая из его прекрасных частей… Они переставали иметь представление об индивидуальности растворяясь в единой и неделимой любви… Наслаждение созерцанием прекрасного нарастало в плавном, но уверенном темпе до тех пор пока лёгкий экстаз не сотряс одновременно их юные тела… оставив лежать чуть взмокшими на ложе любви в слабо проскальзывающем по телам трепете… …Не нарушая моста тёмного льда, прочно ставшего меж их глазами, Шарад взял Наи чуть ниже распахнутого плаща и сжал в руке. «Шарад, это же не кошка!», услышал он в воздухе голос невидимого Ариэля, «Нельзя мучать Наи!» – Я не мучаю! – негромко произнёс Шарад. – Мы с ней говорим о любви… Как бы в подтверждение его слов большая очковая змея чуть сбросила капюшон и приникла своей головой к уху Шарада покрыв капюшоном его плечо. Ариэль только покачал головой: он сам уже очень давно не боялся ничего и сам был очень храбр при первом своём знакомстве с мудрой Наи, но говорить с ней о любви ему ещё не доводилось. Девушка лежавшая рядом улыбнулась, а юноша привстал на постели, поцеловал Ариэля в плечо и сказал: «Тигру значит?..» …Наи-мудрая исчезла из рук, не успев рассказать о любви всё что знала, ему… Комната вновь исполнилась пустоты и Шарад с удивлением обнаружил, что циновка одной из стен комнаты не скрывает за собой собственно стены… Её качало ветром так, словно за ней не было ничего… Малыш подошёл и отдёрнул циновку… яркий свет… ударил в глаза так, что он долго безуспешно пытался уже больше не жмуриться… А когда глаза его привыкли к свету, то он стоял на пороге в ярко освещённую комнату, по сверкающему полу которой к нему медленно шёл огромный бенгальский тигр… Малышу сразу понравились его длинные усы, округлыми прутиками ниспадавшие вниз… «Это – кошка!», произнёс Шарад и протянул руку к усам тигра… Тигр мотнул свирепой башкой и чуть не отхватил малышу руку… Ариэль, оторвавшись на миг, взглянул на малыша… …Смуглый юноша возлежал рядом с девушкой полурасслабленно и под его ладонью, почти не касающейся её тела, девушка загоралась новым источником пламени… Ариэль улыбнулся и возложил свои руки на них обоих… Лучистая энергия пламени заплескалась внутри в нём, переливаясь во взаимных потоках любви между их телами… Он один теперь был в отстранении, любящие же друг друга забылись в порывах любовного ветра… Юноша потянулся к истокам губами и, достигнув алых всполохов исходящейся в беспомощной влаге пещере нефрита, сам оказался вихрем страсти в плену губ девушки более сухих, но более крепких в пожатии… Пробравшись и трогая глубину её пылающих нежных стен, он напрягся в руках и внизу и с трудом сдерживал порыв безумия рвущийся из-под лобка… Она, распахнувшаяся и желанная, стонала и билась в крупной дрожи предчувствия… Ариэль прижал ладонь к телу юноши, заставив разойтись в стороны половинки его, и ладонь к крестцу тонкой талии девушки, так что её чуть приподняло вихрем неги и чуть прогнуло вперёд… Взрыв страсти сплавил их тела в один шар энергии, и они засветились звездой у Ариэля в руках… Девушка лежала прекрасным небом ночи спустя многие и многие мгновения рядом с возвращающимся с этого неба юношей… По густым чёрным её волосам был проложен им млечный путь звёзд прекрасного жемчуга… Ариэль, оторвавшись на миг от сбора прекрасных жемчужин с висков любимой девушки, взглянул на малыша и подумал, что любые предостережения будут явно излишни… Шарад уже вовсю катался с огромным тигром по полу и в борьбе был подобен льющемуся телом мангусту… …Сразу две пары рук коснулись его тела в обесточивающем щёкоте пылкой ласки и Ариэль, изнемогший в одно мгновение, рухнул в мягкий розовый пух… Теперь он больше не принадлежал себе… И теперь он был живою игрушкой прекрасной любви в нежных его ласкающих руках и телах… Девушка всем теплом своих огромных бездонных глаз заглянула Ариэлю в глаза и Ариэль поцеловал её в горячие губы прежде чем вихрь любви скрутил их обоих в порыве любовного неистовства... Сразу и очень легко его нефритовый стержень оказался в традиционно гостеприимных плотных объятиях нижних покоев души девушки… Ощутив всю её глубину под собой он коснулся своим воспалённым виском прохлады её виска и почувствовал прикосновение к своему плечу… Объятия не менее пылкие привлекли его сзади и он оказался зажат между двух огней страсти и нежности укачивавших его лишённое воли сознание в колыбели беспамятства… …Шарад шёл по бесконечному коридору из тьмы и мог лишь чувством неизведанного определять наличие тёмных стен по сторонам… Страх начинал щекотаться внутри, но малыш судорожно сглатывал, набирал полные лёгкие воздуха и не замедляя осторожного шага пробирался вперёд – Ариэль всё же позволил ему увидеть сегодня грозу… Под ногами что-то тревожилось, хлюпая, и по стенам сбегала капель… Шарад почувствовал всем позвоночником, как далеко позади возникло устремлённое по его следу страшное движение… Невероятная мощь и сила движения стремительно сокращали расстояние между ним и малышом… Шарад вскрикнул и побежал… Неверная зыбкая основа его пути топила его ступни и шаг становился неверным и призрачным, словно в липком вяжущем волю сне… Но он успел… Страшная сила опровергла себя всего в нескольких шагах позади его и исчезла, так и не прояснив своих контуров в непроглядной тьме… Задыхаясь, Шарад присел передохнуть у одной из стен и с ужасом почувствовал, что стена начинает стремительно нагреваться… Отпрянув от исходящей паром стены, он услышал как в темноте позади начинает вновь обретать силу движение… Силу ещё большую нежели сила прежняя… Шарад встал на ноги и побежал изо всех сил вперёд… Сразу стало очень и очень жарко… Малыш увидел, как начинают светится алым светом накаливания горячие стены… В этот раз он опередил погоню лишь на один шаг, когда позади всё иссякло словно его и не было… Но дальше бежать было некуда… В алых отблесках пламенеющих стен Шарад стоял на самом краю бездонного обрыва, а перед ним расстилалось бескрайнее поле ночи, покрытое геометрически правильной сеть-развёрсткой фосфоресцирующих линий… Малыш позабыл от удивления об уже набиравшем силу позади преследующем его движении и смотрел, как зачарованный, на голубые энергетические всполохи, расчерчивавшие пространство во всех направлениях и исходившие из точки-центра в середине чёрного поля… Процесс загадочный и непостижимый целиком завлёк малыша… Когда позади из раскалённых стен вырвалось мягкое открытое пламя и чуть подтолкнуло его вперёд… Вспыхнув глотком ночного прохладного воздуха, он стал падать всем собой вверх, туда, откуда рвались навстречу ему призрачно-голубые всемогущие молнии… Очнулся Шарад на руках Ариэля в его келье-комнате. «Спасибо…», прошептал он и поцеловал Ариэля в губы, после чего уснул сразу же сном глубоким и беспробудным. Ариэль отнёс его в дальний, «самый страшный» угол, чтобы утром не возникло смертельной обиды, и бережно укрыл плотной рогожей детское тельце. Утром после обряда смешения памяти Ариэля попросил зайти к себе Чон-Гва, наставник высокого класса и когда-то проводник Ариэля по начальным ступеням обучения. Ариэль согласно своему внутреннему обычаю склонил голову при входе в смиренные покои им глубоко уважаемого учителя. Учитель сидел перед окном в лучах играющего с ним света и со всем вниманием созерцал одну из проекций людской реальности подрагивающую в воздухе перед ним. Определив по положению мизинца левой руки надлежащее место, Ариэль сел рядом с учителем и всё своё внимание также сосредоточил на проекции. По диким джунглям шёл красиво сложенный юноша примерно одних лет с Ариэлем. Большие тёмные глаза его напоминали глаза близкой девушки Ариэля, а стройное смуглое тело походило на тело юноши-друга. «Кто это?», задал себе мысленный вопрос Ариэль. «Это Маугли!», прервал его размышления мысленный ответ учителя, «Лягушонок Сионийских джунглей. Брат свободных зверей, завершающий путь одиночества. Скоро ему потребуется помощь…» Ариэль встал и склонился в почтении и благодарности за оказанную ему честь. Абу Чон-Гва чуть заметно улыбнулся в ответ. Мысленно прижавшись щекой к коленке учителя как когда-то давно совсем маленьким, Ариэль вдохнул глубоко и растворился в воздухе. Этой же ночью Ариэль поднялся в свой первый полёт… Я сидела в разделе пятого разряда инфотеки, зачем-то трогала напряжённый контакт и просматривала потешные мультяшные реляции на небольшие игры сказочно-исторического контекста. Беспокоил Dvar, чуть искрил контакт, всё больше нравился малыш в белых трусишках бегавший по джунглям какого-то сказочного века. Я сбросила загрузочные кристаллы других игр и развернула более подробную реляцию второго порядка. «Произведено под протекторатом школы Nic`hто… Маугли… Часть 1.1. «Путь домой»… Часть 1.2. «Путь в школу»…», замелькали информационно-технические параметры. «Почему сначала домой?», возник вопрос. «Одна из традиций школы Nic`hто», высветилось напоминание на экране инфовизора, «Учениками принято считать школу основным местом своего сознательного существования. Дом же в любой своей ипостаси относится к внешнему относительно школы миру». Впрочем это меня не сильно беспокоило. Больше волновала необходимость барахтаться в пелёнках лет восемнадцать игры пока тебе не выдадут, наконец, трусы того завлекающего формо-размера, которые красовались уже на герое части один-два. Надо бы вскрыть мультяшку и войти сразу во второй подуровень. Я бросила в личную инфосеть запрос на какой-нибудь мало-мальски схожий крэк и выудила нечто сомнительное, но весёлое в применении. Крэк искрился и переливался всеми цветами популярных энергопродуктов, когда я искала порты для его применения. С обескураживающей улыбкой на экране инфовизора появилось лицо Дежурного Учителя школы Nic`hто: «Эйльли, игра свободна практически от всех возможных ограничений! Крэк не нужен...» Кажется я даже сказала «Спасибо…» от неожиданности. Да, они там это умеют в этой школе! Во всяком случае проблема была снята и я взялась за оформление параметров полной загрузки части один-два… *** Скин принял очень приветливо и понравился сразу. Дикий и одновременно ювелирно точёный образец чуть отдавал мускусом крайней свирепости и был наполнен энергией просто невероятно. Я с удовольствием осматривала моё новое тело, принюхиваясь, мои ноздри широко раздувались. И ещё раз пришла к согласию с собственным мнением о том, что настроечные этапы игры, конечно, милы, но часто служат только помехой. Если б я провела в обнимку с этим моим скином восемнадцать лет не вполне осознаваемой жизни, то я бы уже наверняка не смогла б оценить все столь очевидные прелести и достоинства своего тела. Теперь же, когда во мне кипел не остывший ещё нрав юной леди далёкого будущего, я оценить смогла… То ли из особой симпатии к этому снежно-белому контрасту, единственно выделявшемуся на бронзовом теле, то ли по своей этой дурацкой привычке постоянно теребить контакт при случае и не при случае… Но моя правая рука оказалась на белом лоскуте материи ещё раньше, чем пришли в движение мои мозговые центры… На что белый лоскут отреагировал мгновенно и даже чуть пугающе – он вздулся под ладонью глобальным горбом… Я счастливо засмеялась – он почувствовал меня как женщину, но не мог определить моего места расположения… Мне тут же захотелось пожалеть его безумно-безмозглую голову, в которую, конечно, и прийти пока не могло, что объект его страсти теперь является его хозяином… Я оттянула левой рукой край этих набедренных стрингов и чуть не засмеялась опять – настолько импонировало мне моё новое совершенство, уставившееся на меня со всей преданностью доброго одноглазого циклопа седой древности… Погладив, как и собиралась, его по надутой голове, я уже просто не выдержала и, прислонясь к какому-то баобабу, просто отдрочила его без всяких дальнейших сантиментов… Только это позволило мне немного успокоиться и прийти в себя… Теперь я могла продолжить более-менее спокойно исследование моего буйного естества и окружающего меня мира… *** С живым и неподдельным интересом были изучены мною мои рельефы живота, груди и конечностей. Конечно плохо было видно замечательную поджарую попу, пришлось удовлетворится крепким сенсорным её восприятием. Проведя ладонями и по другим важным для меня участкам моего нового места жительства и от избытка чувств поцеловав себя в предплечье, я, наконец, огляделась по сторонам. Зелёная стена, окружавшая меня, превратилась в исполненные видового разнообразия тропические джунгли. Воздух оказался наполненным всевозможными трелями, цокотом и щелчками. Источники этих дифирамбов (видимо тоже в честь моего неземного прибытия!) сидели, висели и перелетали с места на место тут же в ветвях раскидистых деревьев. Спиной я опиралась на какую-то умопомрачительной высоты секвойю. Под ногами лежала, мурлыкая, огромная чёрная пантера. Обворожительно мягкий даже на взгляд и покрытый лёгким узором подобно муару мех которой я только что и украсила некоторым бисер-млечным дополнением слов нет как последний камшотер. «Маугли», промяукало это пластичное чудо просыпаясь и лакомо облизываясь, «минуло три сезона дождей с тех пор, как я ввела тебя в твою первую Весну Любви. Твои братья по крови трижды уже успели образумится и обзавестись семействами. Ты же всё никак не вернёшься из первой весны и ведёшь себя как глупый Бакки!» Я полюбовалась немного на её розовый язык с аппетитом убирающий мои нежные сливки и сказала: – А, так ты и есть та глупая кошка, которая не пожалела целого буйвола на Совете Стаи в уплату за моё никчёмное существование? – Маугли, ты перегрелся на утреннем солнце? – Багира зевнула и чуть улыбнулась: – Да, это я… Она блаженно зажмурилась и, положив голову мне на колени, замурлыкала дальше песню дремлющей в полном покое пантеры. Я перебирала чёрно-золотистый мех у неё за ушами и вспоминала имена, которые должны были быть мне знакомы ещё с первой, пропущенной мною, части. «Мудрый Балу, седой Акела, грозный Каа, трусливый Табаки, поганый Шер-Хан, никчемные Бандер-Логи, колючий Сахи, дикий слон Хатхи, …», напоминания приходили довольно легко и быстро, я ещё раз с благодарностью вспомнила о школе… О школе, названия которой вспомнить уже не смогла… Память уже адаптировалась понемногу и стирала моё истинное «я». Обнаружив это, я тут же попыталась вспомнить цель игры, но было уже поздно – видимо она стёрлась из памяти одним из первых экс-факторов. Смутно представлялось, что следует куда-то идти, но возможных направлений уже виделось немногим более трёхсот шестидесяти. Я вздохнула про себя и подумала, что во всяком случае я совершила попытку, а раз у них всё так зашифровано, то пусть сами теперь и выстраивают цепи направляющих и подсказок. И я решила не трогаться ни в какой путь до появления первых вестников направления и цели. Тем более что меня уже сильно интересовали все эти мягкие игрушки, попавшие в мои лапы, и теперь бывшие моими настоящими друзьями и врагами. Им я была знакома с моего солнечного детства, а мне надлежало ещё постараться не выдать своего удивления при встрече с кем-нибудь из них. *** Пока я предавалась техническим воспоминаниям и размышлениям произошло событие положившее начало целой стезе моих дальнейших исключительно весёлых приключений. Я поначалу даже не обратила внимания на то, что мурлыкающий шарик головы моей Багиры слегка приподняло и подвинуло в сторону вновь воспрянувшей силой низа моего живота. Я и предполагать не хотела столь быстрого возвращения только что успокоенного мною приятеля. Багира повела ухом во сне от щекотки им и проснувшись куснула своего притеснителя через трусы. Я засмеялась и вскочив схватила Багиру за её огромную башку и поцеловала в чёрный усатый нос. Она опрокинула меня на спину, извозила в пыли, как щенка, и ушла спать в тень каких-то мохнатых мимоз. Я, оставшись одна, повторила уже пройденное однажды мной упражнение по укрощению моей розовой детской мечты. Разочарование, которое постигло меня по достижении финала нет сил описать: мой приятель остался стоять… Лишь чуть сократившись в размере, он энергично подрагивал и смотрел из-под этой белой набедренной повязки мне в глаза и после третьего, и после четвёртого раза. Складывалось впечатление, что именно по глазам он меня и узнаёт!.. И что теперь делать?.. Но ответ на этот вопрос я найти пока не успела: подоспело ещё одно большое приключение. С несколько усталой рукой я сидела под всё тем же плющом, когда на полянку вышел такой огромный мишутка, что я без всяких сомнений обрадовалась и бросилась навстречу моему дорогому воспитателю и учителю. – Балу, я добыла орехов тебе и нашла гнездо диких пчёл любезно согласившихся поделиться мёдом с тобой и со мной! Ты пойдёшь со мной в гости к диким пчёлам сегодня на краю заходящего солнца или нет? Если тебя вновь ждут твои медвежата, то не успеет солнце окрасить самых высоких горных вершин в розовый цвет, как я принесу тебе и твоим малышам мёд диких пчёл в своих ладонях! Я несла этот ласковый бред повиснув на шее моего могучего наставника и тёрлась о его густой чёрный мех поближе глазами, чтобы не успевать различать совсем немногих серебристых сединок на смоляной шерсти… Балу стряхнул меня и заурчал добродушный: – Человеческий Лягушонок, растративший добрую половину всех моих медвежьих нервов и подаривший радость всему моему существованию! У меня к тебе ровно три вопроса, и постарайся не прыгать вокруг старого Балу, как Бандер-Лог вокруг бананового куста, до тех пор, пока не ответишь мне на каждый из них! – Я вся внимание! – притаилась я в мягкой шерсти у него на коленях, как только что Багира у меня и подняла вверх уши в подтверждение своих слов. – Вопрос первый. Почему Сын Джунглей говорит со мной так, как говорила бы со мной Багира? Разве Сын Джунглей обратился в их дочь? Мне показалось, что я прижала уши к спине. Действительно я совсем забыла от радости о своём мужском статусе. – Нет! – сказала я твёрдо, чтобы ложь исторгаемая из моих уст не выдавала себя своим дрожащим хвостом. – Сын Джунглей остался Сыном Джунглей. Тебе изменил слух, неуклюжий медведь! – Хм! Старею… – Балу почесал лапой за ухом, а я чуть не укусила себя за змеиный язык. – Вопрос второй, Лягушонок. О чём хотел ты спросить старого Балу, когда тот пробирался за сладкой ягодой через ручей? – Так ты услышал меня! – я была искренне удивлена. – Да. И вот старый Балу здесь в ожидании твоего вопроса! – Спасибо, мой тёплый медведь! Я хотел спросить тебя о той ветке, которая выросла на мне словно на дереве и не даёт мне покоя с самого утра. Для чего она и как долго собирается мне мешать? – А-а! – засмеялся огромный мой вождь. – Ветка говоришь? Эту ветвь пожалуй можно назвать ветвью любви, потому что любовь – её единственное предназначение. Она будет тревожить тебя до тех пор, пока ты не достигнешь своего рода. Ха-ха, боюсь, что тебе придётся охотиться на людей, Лягушонок! – Но охота на человека вне закона, согласно Книге Джунглей! – Нет, эта охота не знает никаких законов, ей правит не закон джунглей, а закон Вечной Весны! Пришло время обучить тебя главной охоте всей жизни – Охоте Любви! – Ты научишь меня, Балу, охотиться на людей? – Поверь мне, Лягушонок, ни один из человеков не уйдёт из твоих объятий, после того как ты постигнешь искусство вечной охоты! Но сейчас я занят и не могу приступить к обучению, пока не получу ответа на третий вопрос! – Я слушаю тебя, повелитель совсем медвежат! – Где находится гнездо диких пчёл, пожелавших преподнести нам с тобой добрую толику своего янтарного мёда?.. *** …«Есть три искусства, способных обратить самый слабый любовный порыв в неистовое пламя вечности», вспоминала я слова моего доброго старого учителя, когда пробиралась тропой своей первой Охоты Любви, «Три умения, каждое из которых стоит целой жизни, овладев которыми ты становишься истинным ловцом человеков. Первое искусство – это искусство одарения любовью. Умение принести радость тому на что нацелен твой взор и обращено твоё внимание. Умение игры на нежнейших струнах живущих душ и тел. Второе искусство любви – это искусство принятия даров её. Умение нахождения радости в окружающем тебя её источнике. Умение быть звонким, послушным инструментом в руках играющего на струнах твоей души и твоего тела. И третье искусство великой охоты – искусство сотворения игры. Умение играть совместно, слажено и бесконечно…» «Три порога-экзамена определят твою готовность в Охоте Любви. Запомни, когда пчела будет кружится в порывах танца страсти на твоём языке и ты сможешь быть причиною этого танца – это верный признак того, что ты овладел первым искусством любви. Когда же три пчелы совершат обряд лёгкого трепета над твоим юным Каа и вонзят три жала в его горящую голову, но ты при этом будешь испытывать лишь величайшее из наслаждений любви – это знак о том, что тебе подвластно умение достижения удовольствия. Если же ты встретишь на своём пути глаза, малая искра которых заставит вспыхнуть пламенем над тобой само небо, знай – это очередное начало постижения третьего искусства, искусства не имеющей окончания игры…» Старый Балу водил меня по джунглям и показывал диких птиц и зверей в разных стадиях их Охоты Любви. «Смотри, учись, но помни, маленький Брат: в каждом из зверей есть какая-то часть от любви человека, но лишь любовь человека может вобрать в себя всё разнообразие форм и способов великой Охоты Любви!» *** Я достигла двух искусств любви и теперь направлялась на поиски начала третьего искусства. Бег мой был лёгок и стремителен. Моё почти никогда не остывающее копьё словно несло меня на себе… Женщина наклонилась над ручьём, когда тенью скользнула я в зарослях сууджука. Её гибкий стан и налитые бёдра мелькнули ещё передо мной до того, как я оказалась на берегу рядом с ней. Женщина выпрямилась и увидев меня вскрикнула и выронила кувшин с водой. Он бы так мог разбиться, если бы я не подхватила его уже у самой земли. Я поставила кувшин на плоский камень, наблюдая, как красиво мелькают смуглые икры несущейся прочь от меня во весь дух по берегу женщины. И тогда вытянулась в струну подобно готовой порваться под тяжестью лиане и запела песню раненного во время Охоты Любви чёрного оленя. Женщина почти сразу замедлила бег, потом остановилась и обернувшись в пол оборота слушала звуки терзаемого о вечерний ветер сердца. Я окончила песнь, женщина стояла не двигаясь. На кошачьих лапах Багиры я подошла и заглянула ей в глаза. Женщина обернулась ко мне полностью и ладони её чуть дрогнули подаваясь ко мне. Я припала к кромке её платья, покоившейся в пыли и первый поцелуй моей нежности проницал собой её лёгкое одеяние и объял её током моей бьющей через край энергии. Словно вдруг обессилев она ещё согнулась надо мной и поцеловала меня в склонённую перед ней голову, а потом опустилась со мной рядом в траву и уже на своих сильных руках я сопроводила её движение вниз пока она не распростёрлась совсем передо мной, беззащитная и прекрасная как воспламеняющееся уже над нашими головами небо… И в первую ночь я скользнула губами в её лишь начинающую черпать бортами небесную влагу нефритовую лодчонку и ощутила вкус, который покончил с последним укрытием моего тела… Белый набедренный лоскуток был разорван приапом-тала на глазах начинающей восхождение по тропе прекрасной любви женщины… Как безумная она вскрикнула и обвилась руками вокруг моего тела прижимаясь грудью к приапу-тала… Тела наши скрестились, но горячий огонь чуть ожёг и женщина отстранилась немного в изумлении рассматривая мою горящую устремлённую к ней плоть… Я вложила свой длинный язык на всю длину и ручьи… Ручьи побежали быстрей обходя мой язык и туманя моё пылающее сознание… И женщина, вздрогнув, подалась навстречу моему огню и поглотила его своим маленьким ртом… Я застонала с губами переплетёнными о её жаркие губы, прижала всю её теперь для меня почти невесомую к себе и легко встала на ноги ни на миг не прервав наших уз… Широко расставив ноги я ощутила всю прочность земли подо мной, развернула её и погрузилась в её подающееся мне навстречу лоно, она же прогнувшись подобно не знающей жёсткости кобре охватила меня за талию и впитывала ртом мою начинавшую заходится в мелкой дрожи энергию… Колесо светлой любви проложило свой путь в наших телах замкнув кольцо проливаемой нами друг в друга радости… Когда женщина вскрикнула чуть я ослабила хватку моих губ и почувствовала, как восходящая сила стремительного, бьющего вверх, водопада переходит из меня в её плотно сжавшийся рот… На последних не знающих измерения силах моего могущества я вницалась всею собой в её разверстую нутрь и мы забились в бесподобном водовороте бессмертия… Очень осторожно, уже полусонную, я обратила её лицом к себе и охладила в поцелуе её пылающие уста… И, обратив взор свой вниз, я увидела, что мои, схожие с корнями молодого дуба, ноги по колено вошли в землю во время великой и первой моей Охоты Любви… Она выпила столь долго не знавшую исхода энергию мою до капли. Я положила её рядом с собой, ослабленную и кажется всё же счастливую, поцеловала благодарно ещё не один раз и взглянула себе туда – вниз… Всё спокойно и безмятежно настолько было там, что мне показалось даже, что я лишилась полностью моего бывшего неугомонным естества. Успокоенные мы уснули, я – до утра, а прекрасная женщина до следующего вечера. Но уже утром ко мне вернулось желание, и весь день я просидела встревожено охраняя покой сна вожделенной мной женщины, не решаясь коснуться даже в ласке её цветущего тела… И в вечер второй она очнулась от сна и, увидев меня, раскрылась сразу, не обронив ни слова, ни вскрика… Только протяжный, словно измученный ожиданием, вздох сорвался с её губ, когда её алая лодочка распростёрла нежные свои борта и дала течь пред глазом давно устремлённого к ней взора моего немого охотника… Я сомкнула объятья свои за спиной у неё, усадив к себе под живот и мы стали целовать друг друга в уста, лишь несильно покачивая своими телами в такт лёгким порывам ветра и ночному посвисту сов… Мы утратили время в себе и всю ночь не могли разомкнуть наших губ… И только к утру, когда первый луч уже рвался достичь пиков снежных далёких вершин, она положила голову мне на плечо и тихо вскрикнула чуть содрогнувшись всем телом… Я вдохнула воздух утра и почувствовала, как дрожат мои бёдра под ней, под горячей любовью моей, уже засыпающей у меня на плече… Не вмещающаяся внутри млечная пена хлынула берегами из неё по моему вновь успокаивающемуся приапу на благодатную почву… И в вечер третий она собралась уходить уже… Но чуть задержалась в кустах проливая из себя нежное золото… Обернувшись спиною ко мне… И как дикий зверь джунглей я овладела ею быстро и со спины… Она только лишь успела, заслышав меня, чуть приподнять свои бёдра и прогнуться навстречу мне… Золотой дождь струился в переплетении с потоком млечных ручьёв по ногам её, когда оба мы вздохнули свободно ещё один раз… И ушла она, совершив омовение в хрустальных водах и наполнив кувшин… Не взявшая в рот ни ягоды за эти три вечера и не испытывающая голода… И осталась я с получившим столь долгожданный отдых моим лишённым последней одежды охотником… За три вечера я так и не вымолвила ни одного слова, хоть и был мне известен человеческий язык… Слово не было вмещено временем… *** Так я ступила на тропу овладения третьим искусством любви. Следующим за уходом женщины вечером я вернулась из джунглей на берег того ручья, чтобы вспомнить ещё раз прекрасную Охоту Любви. Я не собиралась охотиться этим вечером ещё и мой милый друг ещё не беспокоил меня. Я сидела на берегу и смотрела в бегущую серебристую воду. Узкая женская ладонь легла мне на плечо и обернувшись я увидела, что передо мной стоит совсем другая женщина. «Тамира сказала, ты – демон!», произнесла незнакомая женщина. «Нет», ответила я, «Меня зовут Маугли!». И я любила её всю ночь напролёт. И весь день. И ещё одну ночь. А потом она ушла и вечером пришла ещё одна женщина незнакомая мне. Потом ещё. И ещё. Моя Охота Любви стала входить в бесконечность. И тогда пришла совсем юная женщина и сказала, чтобы я спасался, потому что мужчины человеческой деревни начали охоту на меня… Что-то во мне даже обрадовалось – я так давно не имела дела с настоящими мужчинами. Но судя по встревоженному голосу девочки мужчины деревни вышли совсем не на Охоту Любви, они просто хотели, чтобы меня больше не было в джунглях. И тогда я ушла глубоко в джунгли и предупредила джунгли о людях, вышедших на охоту за мной словно за глупым (каири?) оленем или дикой свиньёй. Джунгли укрыли меня и я лишь с интересом наблюдала за беспомощными охотниками. А однажды, когда я сидела на высокой пальме и покачивала ногой прямо над головой одного из них, расположившегося на ночлег под деревом, мне в голову пришла одна заинтересовавшая меня мысль. Я решила противопоставить обычной охоте Охоту Любви. Я спустилась с пальмы и стараясь не причинить вреда ему привязала его лианами к дереву. А потом я дала ему для сравнения короткий урок Охоты Любви, чтобы он мог убедиться в её преимуществе над всеми другими видами охоты. Когда я развязала лианы он уже не дрожал ни от страха, ни от гнева и был скорее растерян. Я села рядом с ним и нежно погладила по плечу: – Всё просто! Нет необходимости убивать!.. Но он ещё никак не мог прояснить свой ум, затуманенный клочьями страха. Тогда я спела песню всегда побеждающего в любовных играх орла Сага, растёрла его тело ласкающей огонь-травой и пила из его недр энергию, даруя радость и наслаждение его душе и телу. Но когда он вернулся с неба после короткого сна я заметила на его глазах слёзы. – Что с тобой, отважный охотник? – спросила я у него встревожено. – Разве не встретило небо тебя счастьем и радостью? – Ты заставляешь любить себя, – был его ответ. – Но ты мужчина и меня мучает невозможность любви к тебе. – Разве имеет это значение в Охоте Любви? – спросила я, подумав, что этот вопрос надо будет задать моему мудрому Балу. – Я прежде всего человек! Я Сын Джунглей и я вышел на Охоту Любви. Оставь тени глупого страха и присоединяйся ко мне. Даю слово младшего брата всего живого вокруг – мы славно поохотимся! Для начала попробуй сделать то же, что я делал тебе, а любовь не заставит нас себя ждать… – Нет! – печально покачал головой он. – Я не могу. Закон рода в котором я вырос не даёт мне разрешения… – Закон рода? – я поневоле задумалась и передо мной встала картина Совета Стаи чуть не погубившего жизнь седого Акелы и мою собственную чудесную бронзовую шкурку. – Ты знаешь, один раз мне пришлось столкнуться с законом рода, разрешавшим мою смерть. Когда этот жёлто-полосатый людоед подставил свежего оленя и Акела промахнулся. Хромой кот потребовал моей жизни на Совете Стаи и волки, обращённые им в шакалов, не посмели ему возразить. И закон Стаи уже разрешил мою смерть. Вот тогда я понял, что пришло время изменить закон Стаи, разрешающий смерть. И я припалил хвосты этой дикой своре Алым Цветком, чтобы они согласились с новым вступающим в силу законом. Законом, который больше не разрешал никому меня убивать, но зато разрешал сколько угодно меня любить! И ты знаешь, ни разу в жизни после того Совета Стаи я не пожалел о том, что отменил закон мешающий жить. Если твой род живёт по закону запрещающему тебе любить, то у тебя действительно остаётся только один выход. Иди же, и измени закон своего рода. Обо мне же скажи всем охотникам и всем жителям деревни, что я покидаю джунгли. Я не смогу больше ни мешать, ни помогать вам, так как вспомнил о цели своей и меня уже ждёт теперь мой путь!.. Сказав так, я оставила его у костра и растворилась в сгустившейся тьме. Оглянувшись же из-под ветвей я увидела, как всё-таки трясутся его плечи, и мне было очень сильно его жаль… Моя цель возникла перед моим внутренним взором, как необходимый уже, но по-прежнему не имеющий определённого направления путь. Но я почувствовала всей своей бронзовой кожей, что не смогу больше существовать вне пути и одного дня. Я нашла и потрепала зубами за огромное мягкое ухо своего Балу, я застала на ночной охоте и расцеловала в отфыркивающуюся морду мою Багиру, я попрощалась с братьями-волками, с матерью-волчицей и с отцом-волком. Я сказала им всем, что скоро вернусь всё равно и они не стали напрасно тревожиться. И выбрав из трёхсот шестидесяти направлений показавшееся мне наиболее верным этой же ночью я отправилась в путь. (First-stalking: Ал. Беляев. «Ариэль»; Редьярд Киплинг. «Маугли») ~*~
И пошёл тогда Ванька вертаться куда шёл. Только белые хомячки запропастились куда-то и он вместо того, чтобы обогнуть болотце, прям на болото и выпер. Ну, ему не сильно до разницы – болото так болото, «наш батальон идёт на запад, а остальное по хую». В итоге прыгал он по кочкам, прыгал и допрыгался. Смотрит типа вокруг уже нет ни хуя, кроме болота и кочки пошли какие-то левые – всё реже и под ногами проседают. И дело начинает сворачивать к вечеру. В общем ситуация осложнённая до крайности, тут бы сесть попыхтеть, да куда же тут на хуй сядешь? Воды уже мало не по пояс, на небе первые звёзды проглядывают, а путешествие только входит в самый кайф. Тогда Ванька видит такой облаж и резко и конкретно уже застопорил. «Стой, думает, это какая-то хуйня. Чего это я ночью на болоте делаю, как за ни хуя себе? Морочит видать…». И только он так подумал – стало затягивать его в трясину. Медленно так, но настойчиво и неотпустимо. Вздохнул тогда Ванька и прописал себе пиздец. Потому как ни одной ногой шевельнуть уже не может, а оно тянет и тянет, выше пояса уже. Наложил тогда с отчаяния Ванька крепкий хуй на ситуацию, цыркнул косого из-за пазухи и задымил в последнюю, как паровоз на завалинке. «Хуй с вами, пластмассовыми…», подумалось Ваньке ещё, когда вдруг стало потихоху заламывать и окружающая действительность резко переменилась… Во-первых, было яркое солнечное утро. Во-вторых, про болота здесь вообще видимо не знали, а был изумрудной стеной какой-то диковинный лес сильно смахивавший на большую рощу. «Греция», определил историко-географические координаты в башке Иван, «вот только древняя или нет?». Но этот вопрос отпал через минуту, когда мимо проследовал голый мужчина, шерстяной и с лирой. Рогов у него не было, а вот хвост и копыта были самые непосредственные, из чего Ванька выверено заключил: «Древняя… Самая». Но тут ему стало слегка не до определений. …он сидел, растопырив ноги, на пеньке, жмурясь от лучей бьющего в глаза восходящего солнца, а на хуй к нему ласково присаживалась полувоздушная фея, сотканная наполовину из воздуха, наполовину из солнечных лучей, но на хую ощущавшаяся до того крепко, что Иван зажмурил глаза… Когда он открыл глаза, всё было по-прежнему – оливковая роща, цикады и больше никого. Ванька аж вздохнул от глубины поразившего его видения и несколько раз как дурной позакрывал ещё глаза, хотя такого кайфа по второму видимо не планировалось. Зато он услышал звонкий девичий смех недалеко, в направлении, куда удалился мохнатый сатир. «Греция – это не шутки», подумал Иван и в срочном порядке выдвинулся к месту предполагаемых событий. Поспел он вовремя. На небольшой полянке у ручья сатир охмурял юную нимфу, а недалеко за кустами плескались в ручье ещё несколько прелестных наяд. Ванька притаился до поры в кустах, карауля удобный момент. Старый сатир всячески увивался возле совсем ещё юной нимфы, а она стояла вытянувшись в струнку и, не зная куда себя деть, прикрывала себя руками. Девочка видимо была целкой, и в планы её никак ещё не входило предстать голой перед мужчиной, тем более перед изощрённым сатиром. Но сатир уже понял, как ему повезло, и от такой лакомой девочки оторваться уже не мог. Мелким бесом охаживал он юную нимфу со всех сторон, шептал что-то на ушко, от чего нимфочка неизменно краснела, и большими мохнатыми пальцами легко касался с разных сторон её юного тела. Соски девочки вздрагивали и вздёргивались гордо вверх от его прикосновений, попка поджималась, трепеща и подрагивая, а щёки пунцовели жарким огнём. И вдобавок ко всему сатир совершенно не скрывал от глаз девочки свои феноменальные мужские достоинства, рельефно выпиравшие прямо под её приопущенным взглядом. Огромный фаллос дыбился и стоял вертикально вверх, а большие налитые яйца, величиной с кулак каждое, упруго прыгали в надутом мешке мошонки. Нашёптывания сатира оказывали постепенно влияние и девочка немного поддалась его настойчивым домогательствам. Она положила руки на член сатиру и он с трудом поместился в их обхват. Сатир что-то шепнул на ушко нимфе и она немного надавив на фаллос стала передвигать потихоньку кожу на нём взад и вперёд. Сатир застонал и всей спиной от блаженства прогнулся назад. Девочка с интересом взглянула на него и продолжала натягивать кожу. Из розового венчика на конце фаллоса стала показываться головка, сатир сам обхватил руки девочки на своём члене, крепко сжал их и до предела оттянул вниз. На глазах у изумлённой девочки фаллос залупился и налитая спелая головка оказалась почти у неё под носом. Сатир долго что-то шептал на ушко нимфе, и потом она сначала нерешительно стала втягивать в себя аромат образовавшегося хера и легко целовать его в губы. Что аромат, что вкус, видимо, были довольно притягательны, потому что девочке занятие нравилось всё больше и больше. Она обращалась с огромным фаллосом, как с нежным цветком. Вспомнить о том, что это вполне оформившаяся мужская игрушка, а не нежный цветок, её заставили мощные струи спермы, брошенные фонтаном с возбуждённого хера высоко вверх и частично ей на лицо. Девочка, словно вернувшись из беспамятства, тут же необычайно смутилась и густо покраснела. Дурман, наведённый сатиром, больше не действовал и ей было невыразимо стыдно. Но сатир не терял времени. Он подхватил приходящую в себя нимфу на руки и в считанные мгновения она оказалась лежащей на влажной траве с широко разведёнными ногами. Путь к маленькой пизде был раскрыт и сатир, довольно полюбовавшись на надутый целомудренный бутон, влез мохнатым рылом под ещё почти голенький лобок нимфы. Изо рта его стал выдвигаться розовый язык неожиданно нескончаемой длины. Язык ало облапил своей горячестью всю розовую щель девочки, от мягких кудряшек лобка до самой поясницы, и стал понемногу, но до нестерпимого горячо, продвигаться взад и вперёд по щели. Девочка тут же полностью утратила всякий контроль над воспалившимся телом и очко её произвольно так разъехалось, что длинноязыкий сатир ещё и ухитрился улыбнуться не отрывая языка от всей сладкой промежности. Язык его ещё немного погорячил разведённую щель, а потом острой маленькой головкой словно угорь нырнул в девственную юную роскошь. Малые губки девочки, застонав, пропустили его, и он некоторое время с удовольствием кружил кончиком языка по лунообразным краям дырочки в целке. Целка дрожала как натянутая струнка под языком сатира и её дрожь отдавалась волшебной музыкой во всём теле девочки. Девочка прогибалась спинкой кверху, дрожала пиздой и глубоко вбирала полной грудкой воздух. Сатир наддавал и скоро уже весь его мокрый скользкий язык проник через растянутую им плеву во влагалище к девочке. Язык удобно расположился вокруг маленькой нежной матки и тут девочка стала кончать. Прогнувшись, словно в высоком, напряжённом до боли мостике, она пустила первые лакомые ручейки на язык сатира. Глаза её закрылись, а из уст разнеслась лёгкая пронзительная мелодия пения оттянутой до неги нимфы. Время для сатира и маленькой нимфы утратило равнозначность. Для неё это были всего лишь сладкие мгновения, а сатир в эти мгновения успел вынуть из неё свой язык и вогнать в высоко прогнутую перед ним щель свой одеревеневший от возбуждения хуй. Девочку било в оргазме, а в неё уже скачивал свои нескончаемые мощности огромный сатиров фаллос. Сперма била через край и Ваньке хорошо было видно, как густое молоко сатира выделяется по краю губами девочки на хую… Сатир оставил девочку с широко распахнутыми ногами, раздвинув над ней ветви пальм. Теперь она лежала в ярком солнечном свете, вся залитая солнечными лучами, из маленькой её пизды вытекал ручеёк белой спермы, а сама она медленно, очень медленно, приходила в себя. Ванька, от души обеспокоенный такими размерами сатира в маленьком влагалище нимфы, подошёл к крошке и нежно потрогал её только что взлохмаченный сатиром бугорок. Но сатир был ёбарь правильный, юный бутон был отодран до невероятного и влажно поблёскивал, но не испытывал ни капельки боли. Нимфа удивлённо приподнялась на локотках и спросила : «Ты кто?» – Иван-царевич, – сказал Ванька. – Я здесь случайно у вас. Меня к вам глюк какой-то неожиданный доставил. – Глюк – это композитор? – спросила маленькая нимфа. – Нет, маленькая, глюк это глюк, – сказал Ванька и подумал «конкретный глюк: в Греции композиторов не было!». И тут его снова слегка в сторону отвело. …фея в радужных искрах лучистого солнца легко изогнулась в плавном изгибе и коснулась нежным животом Ванькиного дрожащего хера и хер стал увеличиваться касаясь розовой надувающейся головой уже её полувоздушных торчащих сосков… – Ой! – вздохнул Ванька. – Видела? – Что? – спросила девочка и Ванька понял, что это у него глюк индивидуального использования. – Фея! – выдохнул Ванька. – Словно из воздуха и такая, что тебе маленькой ещё нельзя рассказывать. – Это Афродита, – улыбнулась маленькая нимфа. – Она здесь всех беспокоит… Иван-царевич, иди ты лучше к наядам. Там тебе хоть немного полегчает! И девочка, озорно засмеявшись, убежала в лес. Маленькая нимфа быстро скрылась за зеленью оливковых деревьев, а Иван обнаружил, что стоит давно уже не сам, а по-богатырски крепко стоит ещё и его породистый хуй. «Ну, блядь, пора!», решительно подумалось Ивану о необходимости провести энергичное вмешательство в устои местной флоры и фауны с целью обмена опытом между двумя развитыми государствами. Начать предстояло с наяд, как с наиболее близкорасположенных объектов. Из-за кустов он сосчитал – их было пятеро. «В самый раз!», подумал Ванька и погладил навострившийся к бабам хуй. Наяды от отсутствия мужика танцевали сиртаки и поглаживали шаловливыми ладошками друг дружку по пизде. Неёбаны все были видимо ещё с утра и всем очень хотелось, поэтому, когда Ванька как между делом присоединился в их хоровод, никто не стал разбегаться и прятаться. Наяды ласково и с улыбками посматривали на мозолистый Ванькин хуй и в укромку хихикали, от чего шляпа Ивана совершенно вздымалась на дыбы. Чтобы обиды не было, он построил наяд раком и по очереди предварительно хорошенько каждую оттоптал. Наяды разогрелись и по разу прыснули ему на хуй охлаждающей струёй. Теперь можно было ублажать их неторопливо и в вольную. Ванька прилёг на спину и натянул себе на хуй одну из них. Хуй подпёр её под самое горлышко, а она в ответ так туго поводила очком, что Ивана аж до мудей пробрало. Ласково натягивая наяду на хуй, Иван заметил, что в непозволительной близости от него раскинулась свежеимвыебанная другая наяда. Она пребывала ещё в сладкой неге, а обворожительные губки освобождённо сочились возле самых пальцев Ванькиной ноги. Ванька на пробу пошевелил пальцами. Девка охнула и открыла глаза, но тут же закрыла их вновь и замурлыкала в неописуемом блаженстве, потому что Ванька забравшимися к ней в пизду пальчиками ноги зашевелил горячо и ритмично. Третья наяда очень заинтересовалась состоянием натягиваемой на хуй подруги и неосторожно оказалась раскрытой пиздой прямо у Ванькиного лица. Ванька лизнул ей мокрые волоски и стал напористо целовать взасос развёрстое очко. Наяда так и застыла на корточках, подёргивая задом над Ванькиным лицом. Четвёртая наяда присела над второй ногой Ваньки и сейчас же получила пять озорных пальцев в пизду. А пятую Иван взял в ладошку и так нежно её устроил, что течь у неё открылась раньше всех и продолжалась в течении всего коллективного оргазма. Свободной рукой Ванька приобнимал ещё насаживаемую на хуй к нему наяду и, почувствовав полный заряд, устроил под бабоньками такого вьюна, что завизжавших девок пробрала оторопь. Три пизды конвульсивно качнулись, две им в ответ напористо выплеснулись. По усам потекло и в рот попало, но девоньки только начинали ещё заходится в оргазме и Ванька не переставая ярил и ярил. Когда наяды изошлись все собою на серебряный дождь, Ванька, в последнюю, сильно поддал, и бабонек разом и как на вулкане всех вдруг подняло. Они летали в кайфе ещё долгое время, раскинув ноги и исходя блаженно-ароматными запахами прошедшей грозы, и Ванька довольно смотрел потом на оставляемое им поле боя. Далее Иван развивал план обмена опытом по нарастающей. Недалеко от места первоначальных событий встретил целую стайку развлекающихся сатиров и дриад и активно поучаствовал с обеих сторон. Повстречал могучего льва, натягивавшего на хуй львицу, и помог ему овладеть искусством оминьечивания молодых львиц. За что лев дозволил Ваньке пропереть его львицу в задницу. Львица даже замурлыкала, как большой котёнок, наверчиваясь на два хуя спереди и сзади. Затем Иван-царевич, со всей серьёзностью отнесясь к процессу, помог крылатому кентавру поймать белокурую всадницу на столь же белокурой лошади. Разделив столь интересное животное на две его правильные составляющие, они с кентавром пёрли поочерёдно всадницу и её кобылку. Всадницу кентавр таскал пороть к облакам, а белокурую кобылку потом научил летать. И пока они с кентавром летали в облаках, её белокурая хозяйка летала на Ванькином полезном для здоровья хую. На одной из полянок, где Ванька пытался перекумарить возле голубого лучистого озерка, три богини предложили ему яблоко раздора. От яблока Иван не отказался, конечно, но раздор он видел на хую. Поэтому, скушав неторопливо, без паники, вкусное яблоко, он также со вкусом наприсаживал всех троих затеявших греховодничать богинь на свой осерчавший хуй. Богини охали, стонали и остались на всю свою оставшуюся вечную жизнь такими лесбиянками, что водой хрен разольёшь, не то что яблоком! Разве что хуй Ванькин про меж собой вспоминали по секрету. И Ванька совсем уже собирался вставить соблазнительно наклонившейся с берега над ручейком ивушке плакучей, чтоб не плакала, но тут Ваньке снесло крышу окончательно и летабельно… …Волшебная фея развела немного в стороны свои полукруглые налитые светом и теплом ягодицы и, словно что-то лёгкое, но одновременно нестерпимо горячее, насаживалась объёмной попкою на дымящийся по ней хуй. Ванька застонал, зарычал и завёлся, добираясь до седьмого неба от счастья, и зарядил наконец сорока мегатонный разряд в тротиловом эквиваленте в попку очаровательной милой феи… Ванька долго держался за голову после того. Охуел настало полный. Ванька только рычал втихаря по инерции. Но было пора и он, с трудом оторвав голову от колен, посмотрел невзрачно и невтыкающе ещё вокруг. …Ситуация в плане была не хуёвая. Во всяком случае, отличалась от первоначальной. Ни хуя его никуда не затягивало, хоть вокруг и была не Древняя Греция, а до боли родное болото. Он сидел на сухом островке, прислонившись к высохшей, но прочной и удобной каряге, а по болоту шли конкретные сухие кочкари по которым выбраться было – раз плюнуть. «Не хуёво», подумал Ванька и вспомнил про прекрасную фею. «Какой сон!», с охуенным сожалением подумал Ванька и сразу постарался забыть, такая канитель могла долго мучить его своей безвозвратностью. «Ладно, пора…», подумал Ванька себе и стал собираться – голому подпоясаться. Но тут случилась оказия. Сперва квакнулось Ваньке будто в штанах, потом смотрит – лягушка это просто сидит недалеко на бережку и тихо так «квак-квак». «Лягушка», подумал Ванька, «квакушка наверное». – Я, Вань, не квакушка, – сказала вдруг ему человеческим голосом лягушка-неквакушка. – Я жена твоя наречённая, Елена Прекрасная. Афродита из твоих галлюцинаций. Ты возьми меня с собой, у меня сейчас ломка великая, ещё и хуй его знает оклемаюсь ли. Мне медикаменты нужны и изоляция, меня Кащей на иглу посадил. Ванька аж охуел от обилия событий. – Милая моя! Да как же… – только и смог выговорить от осознания такой хуеты Иван. Надо было спасать на срочную столь невероятно материализовавшийся сон и Иван-царевич упрятал лягушку-царевну на груди и поскакал наскоряк возвертаться до хаты, чтобы чинить своё ненаглядное сокровище. (First-stalking: по мотивам русских народных сказок) ~*~
|
||||
|
Версия 1.0 2009 |
||||