|
|
||||
|
Леночка |
||||
|
Я не знал ещё почему-то тогда, что стану гениальным руководителем среднего звена с общепризнанными педагогическими талантами в отношении своих подчинённых… ♂ «Не свезло!», я вошёл в обшарпанный коридор своей напрочь убитой долею горькою хрущобы и с силой зашвырнул свой старенький ранец в дальний угол, мгновенно отреагировавший на вторжение сходом очередной штукатурной лавины. Не свезло не в жизни, а так, по мелочи, на сегодняшний день: два «неуда», вызов к директору и неожиданный визит моего инспектора по делам несовершеннолетних совпали во времени и ухитрились расстроить меня порядочно. В жизни же мне везло. Два раза уже к своему седьмому классу я оставался на второй год и это всегда было забавным расширением круга моего общения. Шалопеты, которые окружали меня, всегда импонировали мне своей общей сговорчивостью и уступчивостью в принципиальных вопросах, поскольку я и среди сверстников выглядел акселератом, а среди одноклассников я уже был просто как детёныш динозавра среди всяких млекопитающих. Родители мои погибли давно и было похоже надолго. Они были участниками, инвалидами и павшими великой отечественной войны с зелёным змием и класса до третьего ещё являлись порой на побывку из лечебно-трудовых батальонов, а потом сгинули окончательно, решив, видимо, до полной победы не возвращаться. Я был усыновлён моей бабулей и воспитывался теперь исключительно ею одной. Воспитывался – громко сказано, потому что бабушка предоставляла мне полную свободу действий и никогда не напрягала ни по школе, ни по жизни. С высоты лет лишь теперь видно, что человеком я стал именно во многом благодаря именно ей. У бабушки всегда можно было вкусно поесть или спокойно и тихо поспать, даже телек у бабушки всегда показывал какие-то нормальные спокойные фильмы, а сама бабушка всё время читала книжки или говорила со мной про что-нибудь интересное. Но жил я принципиально отдельно. На свободе и в дерьме полном и наследственном. Квартира моя давно была на учёте вместе с несовершеннолетними у инспектора, знал её и наш участковый Тарас (Тарасович Игнат Макарович). Вот Тарас-то сегодня мне, в довершение ко всем моим житейским неприятностям, и поведал о незатейливых обычаях и жизненных устоях заведения с отдающим романтикой названием «специнтернат». Было в этом названии ещё что-то более свободное, чем существование в богом убитой квартире без предков, что-то прямо пиратское и весёлое было в этом названии, которое уже несколько раз (и сегодня с какой-то непонятной настойчивостью ещё) упоминал мне мой инспектор. В инспекторе меня больше всего интересовала грудь шестого размера, которую иногда даже можно было увидеть немного в расстегнувшийся ворот милицейской рубашки, когда Ольга Владимировна (старший лейтенант милиции) в запале кричала на меня полусорванным голосом. А интернат я действительно представлял себе как сборище весёлых подонков, вроде меня, не обязанных учиться уже практически никак и живущих к тому же одной дружной ватагой. Приставка же «спец» у меня почему-то ассоциировалась с каким-нибудь математическим уклоном. Тарас, надо сказать, существенно подкорректировал моё мировоззрение. Почти по-приятельски сидя со мною на лавочке, он перечислил мне те немногие отличия специнтерната от настоящей тюрьмы, которые ещё оставляли право за заведением в отчётной документации именоваться детским школьным учреждением. И со всей его тактичностью непроходимой деревенщины описал половые подробности сосуществования в дружной ватаге весёлых пиратов. После чего моему незакалённому в половых вопросах юному сознанию реально представилось, что в случае межличностного конфликта я ведь их там всех не переебу, а вот они меня запросто. Одним словом жуть, нагнанная участковым, сработала, и в специнтернат мне как-то совсем расхотелось. Я решил при первой же встрече сообщить об этом Ольге Владимировне (вот, должно быть, обрадуется!) и тут увидел Леночку. Этот шедевр к нам прислали не так давно. Года два назад. Но в прошлых классах мне как-то не доводилось встречаться, разве что мельком в коридоре, случайным взглядом на её искромётную стать. А теперь вот уже второй месяц Леночка была моим классным руководителем. Собственно и Леночкой-то у всего класса она стала в это же время и с моей подачи. До того эти глупыши называли её Еленой Сергеевной, причём даже между собой! А какая из неё Елена Сергеевна, если я вот ещё пару раз на второй год останусь и мы с ней станем ровесниками. Преподавала она русский язык и литературу, а смотреть на неё я теперь вовсе не мог. Жгучая брюнетка, стройного склада ума и его приложения, высокая, красивая, до непонятного скромная и жизнерадостная. Она в первый же день представила меня классу («Это – Вовочка {так меня назвали родители, в честь их любимого народного героя, а вовсе не в честь дедушки Ленина!}. Он будет учиться с нами в нашем классе!»). Хотя я бы не нуждался в представлении и перед лицом всей школы. С её прекрасными и чуть наивными карими глазами, виденными мною лишь украдкой, она вполне естественно называла меня с тех пор Вовочкой, ни разу кажется не вспомнив о существовании у меня фамилии. Я же так и не мог поднять на неё глаз, она словно ослепляла меня. До этого у меня такое было только с солнцем. Наверное, в том числе и из-за этого, я ответил на её непринуждённость в общении позывным «Леночка», которым теперь вся малая шваль пользовалась от души за глаза, а я постоянно, потому что в глаза вот уже второй месяц общаться всячески избегал, и бог миловал – обратиться напрямую ни разу не доводилось. – Вовочка, твой дневник и учебники у меня! Забежишь ко мне вечером! – она грациозно профланировала мимо нас с Тарасом, словно пропорхнувшая случайная бабочка, а у меня заныла скула. – Рот закрой! Эк тебя, перекособочило! – я обнаружил себя сидящим под ироничным взором Тараса с чуть перекошенным, как от оскомины, ртом. – Ты чего, малой? Не влюбился часом в училку? – Дурак ты, Тарас! – сказал я, сводя в симметричный порядок челюсти. – Тут дело тонкое! Тарас не обиделся на меня. Он всегда каким-то внутренним деревенским чутьём своим понимал, когда дело действительно тонкое. Мог на стройке поймать и по сраке так надавать, что потом две недели болит. И орден у него в мирное время – за поимку преступника. А вот когда всё рвётся с души – понимал. Это ему благодаря нас, таких придурков как я, пол района было и в люди многие вышли, а не на этап. «Ну, раз тонкое, тогда сиди, отдыхай!», сказал мне Тарас, поднимаясь, «А только сам ты дурак. А я участковый милиционер и страж порядка. Нельзя с участковым так по идее… Вот пришлют вместо меня молодёжь – вмиг узнаешь, как надо вести! Давай до завтра, малой». И ушёл. А я что? Я понимаю – нельзя! Но ведь дело такое получилось у меня под самый занавес в школе, что я про него уже и забыл, потому как и вспоминать не хотелось… Они все меня так довели сегодня, что я решил хоть немного отвлечься и спрятался в душевой женской спортивной раздевалки, чтоб увидеть, чем толком отличаются от нормальных людей старшеклассницы. Кто ж их знал, что они этим душем пользуются! Просто не знаю, пацаны всё время как-то и так… Почесал под мыхами, переоделся в трико из трико и домой. У нас и душевая-то традиционно завалена всякой бурдой. Эх, надо было мне сразу внимание обратить, что у них там порядок какой-то неестественный, будто работает всё! Ну да сегодня, честное слово, было не до того. Вот и влип. Понял, конечно, чем отличаются – орут они несусветно и хором! Но никакого ожидаемого удовлетворения не получил. Они даже пораздеваться толком не успели, хоть впрочем, даже если бы и успели… Я сквозь них, как сквозь строй проходил и не увидел бы от них ничего для себя особо прекрасного в любом случае, потому что они чем-то разным меня по башке лупили. Не больно, конечно, но ужасно весело. Причём больше ужасно, я и впрямь там почти что струхнул на их хай. В общем, выдали они мне заключительного пендаля, на нём я раздевалку их и покинул, как на крыльях. А чтоб не горевал, они стопку книжек моих наугад из моего сундука выхватили и, первым делом, дневник. Портфель полетел вслед мне под задницу, а то всё они пригрозили отнести и отдать с полным отчётом директору. Ох, уж лучше б директору! Ну почему не сделать, как сказал! Наверное, Леночка просто попалась им по дороге. Лучше б директору. Как-никак мужик, он бы понял меня… Ну в крайнем случае выдал бы ещё одного пендаля, хотя от него этого, конечно, не дождёшься с его очкастой физиономией отчаянного пацифиста. Но отдать Леночке… Бля! Это они явно рамсы мне все спутали. Как я буду теперь объяснять?! Я очень расстроился. И разочаровался в этом никудышном по всем понятиям мире… Дома что-то похрумал, поспал, вот и вечер тебе здравствуйте. Со сна вроде как отлегло, а тут вспомнилось вновь, что в гости идти, и опять внутри всё зашлось. Одно утешало – не далеко. В нашем доме вообще пол школы учителей проживало, а Леночка и вовсе со мной в одном подъезде жила, только выше на три этажа. Пулей туда и обратно смотаюсь, подумал, не стану ничего объяснять, хватит на сегодня с меня! Ну собрался… Пошёл… «И чё припёрся?», мелькнула спасительная мысль задним числом уже на пороге, когда я давил на звонок, «Ведь и в школе отдали б тебе твой дневник! И сдался он тебе!» Но ретироваться уже не было ни сил, ни возможностей, ни даже просто желания. В дверях послышался звук открываемого замка. Леночка стояла на пороге в тонком, запахиваемом обеими руками, халатике и пыталась опознать мою фигуру в лишённом лампочки пространстве лестничной клетки. – Вовочка? Ах, да! Заходи! Я удобно расположился в узком коридорчике её прихожей и застыл как статуй в ожидании учебников и пытки вопросами. «Я сейчас!», Леночка скрылась на мгновение в дверном проёме комнаты и появилась с блестящим пакетом в руках, в контурах которого угадывались мои научные причиндалы. Она протянула мне пакет, в который я немедленно вцепился, как тузик в тряпку. И в этот момент, согласно задуманному мною плану, я и должен был бежать, не дожидаясь дальнейших мучений. Но я не побежал. Во-первых, там было тепло. Тепло там было и во-вторых, и в-третьих, да ещё эти учебники, доставшиеся без всякой предварительной взбучки и явно без задней мысли!.. Даже как-то не по себе… Меня немного заклинило, и я только дёрнулся к двери, но слова Леночки запросто вернули меня в положение пограничного столбика. – Вовочка, не уходи сразу! Я оладушков нажарила, – это её «оладушков» прозвучало в точности как у моей бабули. – Пошли чай пить. Я поговорить с тобою хотела давно. Не уходи!.. – Ну ладно! – пробурчал я как слегка примороженный и, не поднимая глаз, стал сковыривать с себя сапоги. Задвинув в угол шузы, я пхнул куда-то учебники и продвинулся на кухню, где и приземлился на край табуретки. Оладушки возвышались на столе аппетитной горкой в большой тарелке, а на сковороде ещё шипела яичница. С утра в треволнениях и на своих обычных полубобах я почувствовал волну лёгкого энтузиазма, поднимавшуюся из возрадовавшегося желудка. И тут начались метаморфозы с моим взглядом. Сначала я пытался ещё держаться обычной своей манеры поведения и рассматривал окружение, минуя Леночку, передвигавшуюся между плитой, столом и мойкой. Особо в этот момент меня поражал контраст наших двух совершенно одинаковых в планировке квартир. У Леночки кухня была, например, похожа на какой-то цветок изнутри, если залезть в него с ногами до того как он раскрылся рано утром… Моя кухня была похожа на взорвавшийся мусоропровод. Но всё же держать долго взгляд вне предмета, который занимает тридцать процентов на твоём экране, да ещё передвигается при этом туда-сюда, становилось всё сложней – я начинал привыкать к Леночкиному существованию в этом мире. Поэтому, когда она остановилась прямо передо мной, обернулась и спросила «Ты что пить любишь? Чай или кофе?», я медленно поднял на неё глаза и, кажется, не опустил их до сих пор. И сейчас она стоит с тем же непонятным для меня вопросом в чуть распахнувшихся тёмно-карих глазах, халатик бесстыже демонстрирует точёную нежность её шейки, а тонкие губы вздрагивают от внимания, готовые уже на очередную искромётную улыбку. И я сказал: – Водку! Леночка даже показалось чуть обиделась. Но как выяснилось – только показалось. Потому что в следующий момент полотенце в её руках взметнулось и хлопнуло меня по голове, что помогло мне и вовремя. Леночка ещё только собиралась смеяться, когда я выпалил: – Я больше всё! Простите! Леночка, кофе! Кажется, я совершил ошибку ещё большую относительно первой, потому что теперь уже Леночка по-настоящему чуть спала с лица и, отвернувшись к шкафчику, потянулась за коробочкой кофе уже в наступившем неловком молчании. Я заторможено смотрел на её неописуемой красоты стройную ножку, показавшуюся из-под приподнявшегося края халатика, и не совсем понимал – чего нашкодил? З переляку я даже подумал, что может быть у меня незаметно слово вырвалось какое-нибудь моё обычно-матерное. – Почему – «Леночка»? – не оборачиваясь ко мне, тихо спросила Леночка. У меня словно камень с сердца упал – а! Это я забылся просто и впервые обратился к Леночке напрямую и вслух. Но на объяснения мощности моего интеллекта ещё не хватало. – Потому что я – Вовочка! – только и смог выпалить я. – Вы же первая так на меня назвались! – Как – так? – до Леночки кажется стал доходить комизм и этой ситуации, она обернулась с её обычной мягкой улыбкой. – А до этого как «на тебя назывались»? – Ну… по разному… – запнулся я, отсеивая в уме полунормативные свои наименования. – Когда Воха, когда Волопас… А в школе меня зовут Бондарчук! – Нет, это не зовут!.. – вздохнула Леночка. – Это фамилия. А я значит Леночка? Как страшная месть за «Вовочку»… – Нет, не только как месть, – зашевелились натужно мои мозги, уж что-что, а обижать это неземное создание мне хотелось меньше всего. – Просто я не знаю больше, как вас называть! Она сняла с плиты кофе и, окончив, наконец, все приготовления, опустилась напротив меня за стол. – А Елена Сергеевна? – спросила она, внимательно глядя куда-то мне прямо в глаза. – Нет! – засмеялся я. – Никакая вы не Елена Сергеевна! Я так просто не смогу вас называть, вы же воздушная вся какая-то. Я лучше тогда молчать буду! – Все оставшиеся годы учёбы? – улыбнулась Леночка. – Запросто! – согласился я. – Тем более я может опять на второй год останусь и мне меньше придётся вас называть! – Ну хорошо! Ешь, давай! – она легко потрепала меня по вихрам и взяла свою чашечку кофе. А я застыл с оладушком на губах. Меня будто нечаянно накрыло осмысление мною же сказанных только что слов. Я поднял во второй раз в жизни глаза на Леночку и понял, что я не хочу, совсем не хочу, до съёживания в прессе не хочу остаться ещё раз на второй год и соответственно сменить классного руководителя! – Вовочка, что такое? – в глазах Леночки мелькнуло беспокойство на грани с испугом. – Обжёгся? Не вкусно? – Леночка, я вас люблю! – произнёс кто-то над моим ухом. Я даже обернулся и проверил потом – нет, никого. Это не кто-то был. Это был и остаюсь с тех пор я. Я произнёс вслух слова, которые известны мне были лишь фрагментарно и понаслышке. Похоже, я даже сам от себя такого номера не ожидал… – Ой! – облегчённо вздохнула Леночка. – А я подумала, что пересолила и испугалась! Знаешь, как я один раз перепутала соль с сахаром, а папа с работы пришёл, узнал, что я оладушек напекла, и съел их все на моих глазах, даже слова не проронил! А я случайно последний дожарившийся оладик со сковородки попробовала, и у меня чуть язык от соли не оторвался! Вот подумала, вдруг и сейчас… Я начал пыхтеть от смеха со своим уже благополучно прожёвываемым оладушком на зубах, представив бедного Леночкиного папу столь безнадёжно влюблённого в дочь. – Нет, Вовочка, так не пойдёт! – сказала Леночка, наблюдая окончание моих пыхтений. – Мы то смеёмся с тобой, то замираем и ничего не едим. Не разговариваю с тобой пятнадцать минут! Ешь! Потом поговорим. И действительно минут пять-десять за столом царило гробовое молчание, нарушаемое лишь лёгким потрескиванием моих ушей. Я натягался оладушек и между делом управился с яичницей. Всё ещё более, казалось, потеплело вокруг, когда я приканчивал вторую чашку обжигающего кофе. А потом Леночка спрашивала меня о моей жизни, о без вести павших родителях, о бабушке и об отношении к разным школьным предметам, а я сидел разомлевший от простирающегося вокруг тепла, одуревший слегка от необходимости и возможности смотреть на это очаровательное создание, сидел и плёл, плёл и плёл без зазрения совести… Моя бабушка представала то славной героической лётчицей заполярья, то (видимо попутно) скромной акушеркой одной из московских клиник, принявшей в свои добрые руки самого Стацюковича. Мои родители были то подпавшими под власть недуга учителями, которых в бытность мою ещё в детском саду отлучили от нашей же школы за всё более систематический нетрезвый вид; то они становились тайными стратегическими инженерами-ядерщиками, облучившимися и знающими оттого свой жизненный срок; а то вдруг предки мои оказывались и вовсе уроженцами далёких заокеаний, сознательно пошедшими на шпионский подвиг самоуничтожения ради выяснения нашей главной военной тайны. Предметы в школе меня интересовали примерно все одинаково – я с одинаковым равнодушием пропускал как гуманитарные, так и точные дисциплины. О жизни же своей я мог и вовсе рассказывать часами. Я и рассказал бы, если бы не заметил вдруг падение планки серьёзности у Леночки в отношении моих россказней. А несерьёзно я рассказывать не любил, да, наверное, и не мог. С осоловелыми глазами я уставился на Леночку подавляемый пониманием того, что прекраснейший вечер моей жизни подходит к концу, и сейчас меня выпрут домой, к моим тараканам и к огрызку селёдки, символизировавшему основы полной и безоговорочной моей свободы посреди кухонного стола с июля месяца хорошо хоть этого года. «К бабушке, что ли, пойти?», подумал я и взглянул на часы. Было поздно. Я бы дошёл и ночью, конечно, и бабушка бы открыла, но было всегда, честное слово, жалко будить и пугать бабулю по ночам своими визитами. Причём и переживала-то она не столько за себя, сколько за то, что мне довелось так поздно идти по городу. Поэтому на такие подвиги я давал себе внутреннее добро лишь в случаях возвращения из каких-нибудь дальних странствий. Леночка посмотрела на меня вопросительно: – Ты торопишься, Вовочка? – Нет, – сказал я, – Леночка, я сегодня останусь у вас ночевать… Определённо на моём поведении сказывались все суровые перипетии этого сумасшедшего дня. И не от кого было схватить подзатыльника за какое-то просто несусветное нахальство, постигшее меня, а плечи я всё равно всё-таки втянул как от затрещины, почувствовал, что ужасно краснею и смог лишь завершить только что порождённую мною наглость полувнятным «Можно?..» Я поднял глаза и увидел, что Леночка совсем не сердится и не пребывает в растерянности. Леночка улыбалась. «Хорошо!», просто сказала она, «Уроки заодно выучим!» Это, конечно, был уже капкан с её стороны, но на фоне продолжения вечера у неё в гостях этот прискорбный факт не выглядел сколь-нибудь серьёзным, тем более что времени на уроки оставалось уже не так уж и много. И всё бы ничего, если бы Леночка не придумала ещё и, видимо в заслуженное наказание на бесспорное моё нахальство, загнать меня после ужина в душ. Горка оладиков чувствовала себя во мне как небольшой, но проглоченный целиком, арбуз, когда я отбрыкивался и отфыркивался от щипучего как положено шампуня, а Леночка, смеясь, намыливала мои схожие с колючей проволокой вихры. Отмыв мне башку и до границ моей гордой неприкосновенности меня самого, Леночка сказала «Халат вот оденешь! Давай, выбирайся быстренько», и вышла из ванной. Я скинул свои семейные труханы, которым до анархистского флага не хватало только весёлого Роджера на заднице, быстро домылся, вытерся кое-как и потянулся за халатом. Не скажу, что меня приводила в восторг идея нахождения в этой мягко-инфантильной оболочке из ткани, я, конечно, был бы против, если бы Леночка предусмотрительно не сбросила практически всё моё шмотьё в тазик с горячей водой. Но замер я с открытым ртом не от необходимости облачения в это странное для меня одеяние. Только тут до меня дошло, что Леночка оставила мне халат – свой! Ну да, когда бы она принесла другой? Она же не выходила… Меня словно током прошибло от голых пяток до головы, когда я представил Леночку в лифчике и трусиках выскакивающую под моё фырканье из ванной. А любил я её платонически. А он видимо тоже. Потому что этот друг встал во весь рост и закачался под животом. Ё! Я взглянул на себя в изумлении и мне стало противно находиться с собой наедине… Я выскочил быстро из ванны, нацепил халатик и, честное слово, чуть не расплакался: этот хуй торчал, как безумный из-под последней пуговицы халата и скрываться не намеревался! Выхода не было. Впрямую. Я решил, что в ванной запрусь и буду здесь спать. Я потянулся к двери и обнаружил, что защёлка на ней отсутствует изначально. Но, видимо, я перешёл всё-таки некую грань отчаяния, да к тому же пришла мысль упаковать этого друга в мокрые трусы, так что он вдруг резко скинул свой пыл и скрылся в разрезе. «Примотаю к ноге!», пригрозил я мысленно вслед ему и вырулил, наконец, на оперативный простор. ♀ Конечно я хотела его. До дрожи в животе, до задержки дыхания и до ломоты в коленках. Я хотела его, как мужчину, и боялась его, как ребёнка. Я хотела его с того самого первого сентября, когда его покрытая цыпками ладошка дрожала в моей руке, а я объясняла потешающемуся классу, кого в подарок я им привела. Похоже, я хотела его всю жизнь… Но всё это моё яростное неистовство, жажде подобное, очевидно и принимаемо мною лишь сейчас, по прошествии многих счастливых лет моей жизни. Тогда же, если бы мне довелось хотя бы один раз догадаться о глубинной мотивации совершаемых мною поступков – я, наверное, не вынесла бы и просто-напросто умерла б сразу же от стыда. И хоть, с одной стороны, я никогда не была зажата рамками псевдоприличий и всевозможных предрассудков, но, с другой стороны, я была ещё не настолько смела, чтобы видеть мужчину в том, что мне симпатично и мило, подобно плюшевому мишутке из детства. К тому же этот плюшевый мишутка был и в самом деле ребёнком, да ещё и моим теперь учеником. В принципе я могла простить ему всё, потому что он был какой-то до глубинного классического идиотизма добрый. Нет, исполнитель из него, конечно, был на первых ролях, и за два неполных месяца моего над ним классного руководства я узнала, например, что ребёнок может на спор разбить раковину в туалете своей головой, или съездить на хвосте у товарного поезда в соседнюю область «за сигаретами». А вот девочек он не обижал. И учителей не обижал – даже когда был очень раздосадован и излагал кому-нибудь из педсостава в ответ на нотацию собственную концепцию, в голосе никогда не проскальзывало злости. Скорей возмущение, гнев праведный, а вообще-то, кажется, по большому счёту ему просто было всё равно. Учиться, как и пытаться хорошо себя вести, он, по моим предварительным сведениям, бросил ещё в самом начале школы. Так что ожидала я от моего Вовочки, конечно, всего, но беспокойство этим во мне можно было вызвать лишь внешнее, дежурное, на педсовете, к примеру, при разборе очередного из его подвигов. Поэтому стайка вспугнутых и всё ещё чем-то встревоженных старшеклассниц, передающих мне дневник и учебники «этого Бондарчука», вызвала лишь улыбку у меня, которая, впрочем, была спешно заменена на строго нахмуренные брови, когда девочки объяснили причину изъятия у этого чудовища его служебной документации. Бог ты мой, он подглядывал за девочками! Без нахмуренных бровей здесь никак было не обойтись – иначе я рисковала рассмеяться тут же и открыто. Почему-то мне и в голову пока не приходило, что этот детёныш птеродактиля с затаённым светом в серых глазах оказывается способен уже на донжуанские выходки. Эта мысль не давала покоя мне по дороге домой, я всячески отгоняла её, мотивируя поступок Вовочки то невероятной случайностью (покупаться нечаянно перепутал-зашёл и уснул!), то детской наивностью (опять на спор влез невесть куда!), но объективности ради следует признать мысль моя не удовлетворялась этой иллюзией хлеба для бедных. Мысль утверждала, что Вовочка… Да, специально пошёл и подсматривал. Причём я осознала вдруг, что скорей всего эта мысль ни для кого бы, кроме меня, и не стала бы предметом раздумий и мучительных сомнений. Рассердившись вконец, я прогнала вообще все мысли тогда, что сразу же превратило моё усталое возвращение с работы в лёгкую освежающую прогулку. А увидев этого троглодита чуть ли не обнимающимся с грозой ему подобной шпаны – дядей Игнатом, нашим участковым – я уже запросто сообщила ему о том, что мне известно его сегодняшнее сокрушительное фиаско и сказала придти и забрать у меня постыдно рассеянные по полю боя трофеи. И лишь дома уже, разуваясь и вешая сумочку в прихожей, я вдруг осознала, что пригласила его, моего ужасного, но милого и симпатичного Вовочку, к себе в гости… Состояние лёгкого шока сменилось волной несильного приятного волнения. Всеми силами я некоторое время старалась удержать себя от обычных моих романтических порывов, но почему-то Вовочка, этот шкодный угловатый подросток, который должен был заскочить всего на какую-то минуту за учебниками, этот мой ученик-переросток волновал меня всё сильней и сильней. Ах да, я же должна буду вынести ещё ему дежурное порицание в виде строгого выговора перед возвращением книжек и дневника. Но эта мысль сразу мне не понравилась и показалась настолько чуждой всему моему лёгкому настроению, что я тут же решительно отстранила её. Вместо всяких глупых наставлений мне захотелось просто поговорить с ним, узнать хоть немножко больше о нём с его не поддающимся дрессировке существованием. Вряд ли, конечно, он пойдёт на задушевные беседы с охотой. Судя по его характеру, он скорей предпочёл бы дежурное порицание оперативному вмешательству в его личную жизнь. Но вмешиваться не сильно-то и хотелось, не захочет, так не захочет. Будет жаль, конечно, но мне всё равно уже некуда было девать моё тихо перешёптывающееся внутри ощущение маленького праздника сегодняшним вечером и, стоя под душем, я вспомнила вкусные мамины оладушки и выйдя из ванной принялась за поиски апельсинового варенья… Что стоило мне придать себе непринуждённый вид, наспех стерев с лица радость растерянной от полученного подарка первоклассницы – передать трудно. Но всё получилось и мне, кажется, даже удалось симулировать визит гостя, которого позвали, но потом нечаянно позабыли о том, когда я разглядывала Вовочку стоявшего на пороге и делано не признавала его очертаний. Дальше же он оказался ребёнком настолько, что я и не предполагала даже. Детскость его поведения заставила меня полностью позабыть о причине его ко мне и приведшей-то собственно. Никакие подглядывания просто в голове не укладывались стоило лишь взглянуть в эти изредка распахивающиеся глаза. Я металась по кухне, пытаясь скрыть от него наверняка обидевшую бы его улыбку, а Вовочка сидел робко на табурете в своём костюме вернувшегося из сражения со стихией пожарного и периодически выдавал сентенции до крайности контрастировавшие с его видимой робостью. Я, конечно, догадывалась, с чьим появлением в классе мои малыши стали при моём появлении на подходах к классной комнате выкрикивать «Леночка идёт!», но услышать своё уменьшительно-ласкательное прозвище из первоисточника оказалось как нельзя более занятно. Я даже чуть не испугалась грубой фамильярности, когда услышала от Вовочки его непроизвольное обращение, но стоило лишь ещё раз взглянуть на его вид растрёпанного и ничего не понимающего щенка, чтобы смех вновь начал подбираться украдкой изнутри. Поэтому своё предложение об именовании меня Еленой Сергеевной я вносила из пустой формальности, уже понимая, что Леночка я для него столь же естественно, как он для меня Вовочка. И мне понравилось моё имя-прозвище в его исполнении. Как это ни странно больше всего это его «Леночка» напомнило мне обращение ко мне отца. Тонкостью, чем-то непонятным, интонациями что ли, потому что так ведь и в школе среди педсостава и до школы меня называли многие, мама даже в том числе, но именно так, одновременно глупо, тепло и весело получалось всегда только у папы и вот, оказывается, у Вовочки. Я согласилась называться Леночкой, но вечер сатиры и юмора на том не окончился, а вошёл, видимо, в решающую фазу. За попытку накормить этого глупого скворчонка я получила признание в любви, неожиданной экспрессией своей чуть не повергшее меня в кулинарный шок, а после ужина Вовочка с удовольствием поделился со мной целым рядом несуществующих подробностей своего жития-бытия. В завершение же вечера школьных друзей он видимо рассердился на что-то и сказал, что никуда не уйдёт сегодня вообще. А я подумала, что вовремя приобрела в комиссионке раскладушку на случай нечаянных гостей, иначе одному из нас пришлось бы спать на матрасе, прямо на полу. Безоговорочно загнав его в душ, я вымыла этого ребёнка, испачканного до состояния чёртика, и усадила рядом с собой учить уроки на завтра. Вот за уроками и вернулись все мои треволнения в полном составе. Халатик был действительно единственным предметом моего гардероба, который мне пришло в голову выдать взамен его замоченной всесезонной униформы. Но халатик то и дело разъезжался полами на новом неумелом его обладателе. Вовочка, вообще-то, не сильно беспокоился по этому поводу до тех пор, пока, к моему ужасному стыду, не поймал мой взгляд на своём лохматом бедре на фоне отворота моего халатика, которое неприкрытым видом своим вызвало во мне вновь возвращение противоречивых мыслей и чувств. После всеобщего покраснения и состоявшейся из-за этого заминки в изучении истории средних веков Вовочка стал следить за краями халата, но беспокойство моё теперь унималось лишь в моменты особого увлечения изучаемым материалом. Что случалось крайне редко. Мой Вовочка всё-таки практически ничего не знал и не понимал по всем подряд предметам на много-много классов тому назад. Читал он по складам, писал по стенам. Из родной литературы он помнил лишь сказки, рассказанные ему, вероятно, его любимой бабулей, да несколько коротких рассказов и повестей классиков золотого века. На мой вопрос было ли хоть одно произведение, которое он любил, он ответил: «Про собачку со львом!». Имелся в виду рассказ «Лев и собачка» Льва Толстого. Пытаясь его чуть больше разговорить, я спросила ещё, чем же ему произведение понравилось. – А оно мне не понравилось! – пожал плечами Вовочка. – А как же, ты же сам сказал… – Нет, Леночка, я сказал, что любил его. Так я его и сейчас люблю. Только оно мне совсем не понравилось! – Как это? – не поняла я. – Почему не понравилось? – А чего они там все умерли! – выпалил Вовочка с какой-то скоропалительной горячностью. – Кто? – я не выдержала и рассмеялась. – Вовочка, кто все? Глаза его уже были опущены и я услышала лишь глухой, но чёткий ритм его голоса: «Лев. И собачка…» Понимание того, что здесь бы смеяться не стоило, прошло мурашками по всему моему телу: теперь я отлично понимала, что означает любимое произведение, которое может не нравиться. Он, кажется, просто не воспринимал своим существом присутствие жестокости или несправедливости в этом мире. Мой Вовочка, который по моим сведениям с третьего класса принципиально сражался лишь со старшеклассниками, медленно поднимал на меня глаза, в которых нечеловеческое упорство блестело непрошенной влагой наворачивающихся в бессилии слёз. Настала моя очередь опускать долу глаза. А у него опять распахнулся халат. И чтобы не хихикнуть, я чуть ли не до крови прикусила левый краешек нижней губы. Вид провинившейся девочки, наверное, вышел более чем образцовым. От литературы мы перешли к математике. После того как в математике мы открыли для себя таблицу умножения, я объявила окончание этого обоюдопыточного процесса и услышала вздох облегчения, сорвавшийся с губ моего горе-ученика. Я вздох сдержала. – Вовочка, я хотела бы продолжить занятия с тобой, – сказала я, застилая раскладушку и исподтишка наблюдая как Вовочка с аппетитом поглощает предусмотрительно подсунутые ему конфеты, попутно рассматривая иллюстрации к «Человек-амфибии» Александра Беляева. – Мне кажется, что ты просто очень сильно запустил учёбу, а способности у тебя, на мой взгляд, даже повышенные. Достаточно начать делать уроки ежедневно, хоть поначалу и с помощью, конечно, и дела должны сдвинуться с мёртвой точки. Ведь нельзя же оставаться на второй год в третий раз в самом деле! – Да, способности у меня повышенные, – поднял на меня практически серьёзные глаза Вовочка. – Только я в детстве с ракеты упал и никто не виноват, что головой вниз! Меня уже пробовали подтягивать и шефство два раза брали надо мной – бесполезно всё это, вы только промучитесь со мной напрасно. Лучше я в последней четверти вести себя буду хорошо как ненормальный и директору на первое апреля лично дам честное слово, что ни над кем не буду по-идиотски шутить. Я так делал в позапрошлом году уже. Помогло – перевели. – Эх, Вовочка-Вовочка! – на его сокрушительные аргументы контраргументов у меня сразу даже не нашлось. – Ну прыгай в постель. Свет тушу и чтоб через пять минут спать! Я щёлкнула выключателем и вышла на кухню. Пока я мыла посуду и наводила порядок все мысли мои были об этом несчастном малыше, носящем репутацию бедствия школьного масштаба и серые глаза на лице с затаённой глубоко в них печалинкой. Неплохо было бы, конечно, организовать с ним серьёзную внеклассную работу, очередное «шефство», но… Я невольно тяжело вздохнула. У меня был ещё не столь большой педагогический опыт, но я догадывалась уже, что без обоюдного желания сторон результаты останутся более, чем скромными. Предыдущие попытки, я была в этом уверена полностью, сорвались именно по этой причине – пациент не видел возможности исцеления своего смертельного, с его точки зрения, недуга, да и попросту не хотел лечиться… И всё равно он мне нравился! Я подумала вдруг, что если бы я родилась мальчишкой, то скорее всего недалеко ушла бы в основах своего поведения от доброго и ужасного Вовочки. А ему ещё и с родителями не повезло до жути, так что его устойчивости в перепавших на его долю шквалах ещё можно и позавидовать… Ополоснув лицо, я выключила свет в ванной и на кухне и под призрачный свет уличных фонарей вернулась в комнату. – Спишь?.. – совсем тихим шёпотом на всякий случай спросила я, хоть и считала отчего-то, что Вовочка спит уже, как говорил папа «без задних ног». – Нет… – услышала я неожиданно такой же тихий шёпот в ответ. – Умница! – чуть громче прошептала я. – Я зачем тебя одного оставляла чуть ли не на час? А ну отворачивайся быстро к той стенке и закрывай глаза! – И ничего не на час… – послышалось полусонное ворчание и зазвенели потревоженные пружины раскладушки. – Я думал лежал… Вовочка отвернулся, я стащила с себя через голову платье, быстро сбросила на стул, а потом, сообразив, засунула под подушку, бельё, потянулась до лёгкого хруста с наслаждением и скользнула в постель. И только здесь мой взгляд упал на сервант. Тёмная полировка зеркально поблескивала в сиреневом свете ночных неонов. Я замерла – весь этот цирк происходил на глазах у бедного Вовочки! Если только, конечно, он не последовал моей рекомендации и не закрыл глаза. Проверить всё равно возможности никакой не было и я, решив надеяться на лучшее, махнула рукой, повернулась на спину и уставилась в потолок. Я всегда любила смотреть перед сном на полосы света на потолке от далёких и близких фонарей. В ветреную погоду они раскачивают тенями ветвей деревьев, а в любую погоду комнату ещё изредка озаряют огни въезжающих во двор машин. – И о чём же ты думал? – решила я немного продлить наш диалог полушёпотом, раз уж всё равно никто не удосужился уснуть, как убитый, лишь коснувшись щекой подушки. – О вас… – после непродолжительного молчания получила я по заслугам ответ. – Вы – хорошая. И ещё я думал-думал: мне, наверное, и в самом деле надо постоянно заниматься с вами, а то я давно уже не учусь… Я не рассмеялась, потому что уже начинала дремать. Но дрёму сняло как рукой: давно оказывается вот не учится человек… Осознал… Может даже раскаялся!.. Что-то здесь явно было не так. Непроизвольно я повернула голову в сторону Вовочки и взгляд мой вновь упал на зеркальную поверхность серванта… «Вовремя» подоспевшие мои вечерние терзания помогли построить мысли в «верную» логическую цепочку: Вовочка решил учиться из-за меня с моими цирковыми номерами! Интересно, подумала я, а если проверить это предположение предложением заниматься не со мной, а с кем-нибудь ещё? Но я не стала этого делать, потому что поняла вдруг, что сама хотела бы заниматься не с кем-нибудь, а именно с ним, с беспутным и чем-то дорогим мне шалопаем Вовочкой. – Вовочка, ты правда подглядывал за девочками в раздевалке? – в полной тишине негромко произнесла я… ♂ Этот вопрос прозвучал для меня как заслуженный, но отсроченный и оттого нечаянно позабытый, гром кары небесной. Я, признаться, весьма подраслабился и совсем уже оставил будто в далёком прошлом все мои дневные грехи-несуразицы. После душа мы так замечательно учили с Леночкой уроки. Мне даже стало казаться, что я что-то в самом деле знаю, хоть может и непонятно было откуда. Правда несколько раз меня начинал беспокоить этот мутант под халатом из-за того, что Леночка была теперь в лёгком голубом платьице, туго обтягивавшем её фигуру, и через ткань ясно очерчивались бретельки её лифчика. Но одна мысль быть застигнутым в столь неприглядном виде настолько леденила душу, что всё мгновенно возвращалось на свои места в нормальном съёженном состоянии. Очень помогал мне в этом укрощении ещё и Леночкин неуправляемый халатик, который постоянно норовил распахнуться у меня на коленях и дарил чувство охлаждающего нервного озноба мне и всему моему не в меру пылкому телу. В остальном же учить уроки с Леночкой мне очень понравилось и я потом всё то время, что Леночка была на кухне, провёл в поисках любого из своих локтей для отчаянного укуса: мне показалось, что я упустил предоставлявшуюся мне возможность и дальше учить уроки вместе с Леночкой. Ведь Леночка же сама сказала, что хотела бы заниматься со мной, а я… Про директора чего-то наплёл… Вот и занимайся теперь, олух, с директором! Завтра и начнёшь! Интересно, а если у Леночки спросить как-нибудь – вдруг она ещё не успела до конца согласиться со мной и тогда можно будет и завтра придти… и послезавтра… «Спи, давай!», резко обрывал я сам себя, «Нужен ты ей такой старательный и устремлённый! Сразу надо было соображать, сапёру второго раза не положено!» Но уснуть не удавалось, я всё заново и заново прокручивал в голове свою промашку и искал возможности хоть какого-то выхода… Когда Леночка вошла, осторожно ступая в темноте и боясь разбудить меня, я находился на грани небольшого кошмара на почве всех моих душевных осложнений этого дня. И только благодаря её лёгкой поступи я не погрузился в пучины тяжёлых снов, а радостно вынырнул наружу, вспомнив к тому же весь этот волшебный вечер в гостях у Леночки. Отвернулся к стене, подчиняясь её словам, я ещё на автомате, пребывая в сладких грёзах воспоминаний, но когда до меня донеслось, наконец, для чего меня отвернули, я проснулся окончательно и даже немного вспотел. И закрыл свои и без того закрытые глаза. Я их ведь не зажмурил даже, я их просто – стиснул! Одно постигшее меня осознание того, что позади меня раздевается Леночка, чуть не привело меня к разрыву сердца! Хорошо хоть сердце у меня крепкое, потому что я курю мало, а то б я там, кажется, и умер… Я открыл глаза только когда скрипнула Леночкина кровать и чуть не застонал сразу по двум поводам. Во-первых, прямо передо мной было почти идеальное зеркало полировки на дверце шкафа, в котором вполне нормально отражалась теперь только Леночкина кровать. Господи, я же мог это ещё и видеть!!! А во-вторых, мой зверозавр спружинил, как идиот, и вытянулся на все сто с лишним процентов от своих возможностей. Уложить его теперь не представлялось никакой возможности и меня стала беспокоить противная мысль о том, чтобы не вляпаться и не намочить под утро постель как в детском саду, только наоборот – этот друг не выдерживал уже пару раз моих самых весёлых снов о людях другого пола, и приходилось вне очереди стирать простыню. Поневоле я вспомнил, как в пионерлагере Витёк Гром демонстрировал нам, тогда ещё пацанам, свой агрегат и для пущего форсу отпускал ему щелбаны по красной надутой башке! Но до крайностей не дошло. Мне резко слегчало с вопроса этого Леночкиного… Я лежал и молчал. Вопрос при всей своей неожиданности был ещё и не до конца понятным. Как это – правда, не правда? Ясное дело правда, если мои причиндалы в итоге оказались на три этажа выше положенного! Не выдумали же, в самом деле, дружно потерпевшие! Можно было, конечно, ещё сказать, что это всё враки и коварная месть за ещё зимние снежки, которыми мы их… Впрочем врать не было ни настроения, ни сил. Насопевшись вволю, я с трудом молвил в нос себе: «Угу…» Где-то внизу во дворе притормозила машина, на стенах вспыхнул и тут же погас свет фар, в комнате повисли полные тишина и тьма моего позора… «Иди сюда, Вовочка!..» Я не понял и обернулся. Леночка сидела на кровати, запахнувшись в одеяло. Последние слова определённо были произнесены. И адресовались они именно мне… Биг Дрон рассказывал, что есть такие люди, лунатики, которые по ночам не соображают ни фига и могут по перилам балкона ходить, как по Красной Площади. Так я, наверно, таким и был, когда натягивал Леночкин халатик и как на магните шёл к ней, обходя раскладушку – понимания, точно помню, во мне не было никакого. Куда? Зачем? Вот позвали… Иду… А от Леночки будто на метр веяло тем мягким теплом, которым был наполнен весь её уютный дом. Я остановился перед ней, лунатик-статуй, и стоял. Так просто стоял. Как будто грелся в лучах летнего солнца, когда валяешься себе у реки и делать ничего не надо долго… – Смотри, так устроена девочка… – Леночка легко развела в стороны руки и сбросила одеяло на кровать позади себя. – Только не падай в обморок или предупреди вовремя, чтобы вместе… В обморок я не упал… Нет, врал всё-таки Биг… Лунатики могут ходить и вовсе без всяких перил!.. Я завис в чистом воздухе на высоте Леночкиного этажа, потому что пола подо мной определённо уже не было… Но я не падал, я просто – парил… Леночка, это моё неземное создание, сидела передо мной на кровати в чём мама её придумала, а я такого не видел даже во сне!.. От счастья у меня стали закрываться глаза и я почувствовал руки поддерживающие меня и несущие ещё ближе к ней… Когда я открыл глаза было уже поздно: никем не контролируемое естество моё вновь дало знать себя в самой острой форме!.. Но я, наверное, устал с ним бороться… Голова моя лежала на плече Леночки и немного кружилась от невыразимо приятного запаха её нежной кожи и мягких волос… А Леночка обнимала меня, как маленького, и целовала в плечо… Я протянул свои руки за спину Леночке и тоже обнял её как я, наверное, обнимал бы маму, если бы она у меня была… И только тут ко мне стало приходить постепенно понимание положения моего остального тела… Ножки Леночки были широко раздвинуты и заканчивались где-то далеко у меня за спиной… Сам я был накрепко вжат нашими обоюдными объятиями в горячую Леночку, будто в солнце… А где же тогда…??? Я чуть не вскрикнул совсем уже непонятно от чего, когда понял, где может сейчас находится мой друг!.. Ощутив его вновь частью собственного тела, я почувствовал, что его несильно, но очень электризующе обжимает со всех сторон… «Леночка!», прошептал я в её любимое маленькое ушко, желая успеть, предупредить, обезопасить… Но не успел… «Что, котёнок?», услышал я в пелене ночного тумана очень рядом и как-то издалека… «Я тебя люблю!!!»… В Леночке бился и пульсировал мой фонтан… Первая мысль, на которой я себя поймал по прибытии обратно на землю, была мысль о том, что мне совершенно не стыдно, ни перед Леночкой, ни совсем. Мне было тепло и хорошо… «Ложись, малыш!», шепнула Леночка и поцеловала меня в лоб. И я послушно лёг, хоть и не считал себя малышом уже лет десять. Какие-то большие и тёплые волны окружили меня со всех сторон, мне показалось я чувствую ветер, бегущий как лёгкий ласковый ток по моим рукам и ногам, и я окончательно потерялся во сне… А утром я не обнаружил возле себя Леночкиного халатика. Я лежал, свернувшись в калачик, под одеялом и три вопроса сразу не давали мне покоя. Во-первых, мне хотелось досмотреть тот прекрасный сон, который мне приснился. Во-вторых, я пытался определить по солнцу, сколько времени осталось до уроков. В-третьих, я искал и не находил глазами халат, потому что мне решительно не в чем больше было показаться из-под одеяла на свет божий. Осознание того, что это был не сон даже перевернуло и выпрямило меня на скрипнувшей в ответ раскладушке – это… был… не сон!!! Поверх одеяла я протянул руки вниз по своему телу и обнаружил, что распрямился на раскладушке я не один. Довольно тяжёлое ватное одеяло лёгкой кисеёй парило в воздухе под моим животом. В дверях показалась Леночка, и я попытался ретироваться на боковую вновь. – Проснулся, Вовочка? Доброе утро! – Леночка прошла через комнату, открыла до конца шторы, пустив солнечные лучи мне на подушку и, обернувшись, наклонилась и поцеловала меня. – Есть хочешь? Вставай, сонька! – Леночка… Доброе утро!.. – я взглянул на Леночку и запнулся: халатик был на ней. – А что же мне надевать? – Ой, забыла совсем! – Леночка всплеснула руками. – Это я по привычке, прости, Вовочка! На… Она скинула халатик и протянула его мне. А мне стало совсем не до халатика… Она была такая красивая, что я онемел заново!.. Словно во сне, который видимо всё-таки довелось досмотреть, я взял халатик, уронил его, снова взял… «Леночка, я не хочу есть…», я поднялся, забыв о спавшем тут же одеяле и о беспомощно повисшем в руке у меня халатике, «Я хочу…» – Интересно! – улыбнулась Леночка, опускаясь попой на кровать и вновь ставя меня как солдатика перед собой. – Чего хочет ребёнок, который не хочет есть? – Я… – не зная как сказать, я переминался с ноги на ногу. – Я хочу… это… ещё… – Ещё? – глаза Леночки делано озаботились, она раздвинула ножки и я оказался на расстоянии протянутой ладони от её тёплого тела. – Вовочка, но чего же? – Ну, это… – вместе с Леночкой я смотрел на свой мокрый от волнения писюлёк, почти дотягивающийся до Леночки под нашими животами. – Хочу… – Ну чего же, малыш? Говори… – Я ещё хочу ебаться!.. – выпалил я и посмотрел в Леночкины прекрасные глаза. – Господи! – воскликнула Леночка. – Вовочка, никогда! Слышишь меня – никогда мы с тобой не будем делать того, что ты только что сказал! Она взяла меня правой рукой за неистовый мой конец, чуть поправила его, а левой рукой подтолкнула меня под попу. – И более того! Вовочка, – глаза Леночки были расширены и смотрели мне прямо в зрачки, – я хотела бы, чтобы ты понял сам, что именно этого нам делать не стоит ни за что и никогда! Повторяй за мной клятву, а в конце добавишь то слово, которое ты произнёс. Леночка обхватила меня обеими ладошками за бёдра и стала совсем чуть-чуть покачивать в себе. Я ещё не знал зачем это, но чувства, которые при этом взметнулись от самого кончика моего сгорающего от радости в Леночке балбеса, чуть не подкосили мне ноги. Но Леночка не давала мне отвлекаться, она произносила уже первые слова клятвы как заклинание: – Никогда и ни за что… Повторяй! – Никогда… – в добавок к Леночкиным движениям я, кажется, всё ещё переминался с ноги на ногу, что облегчению моего нервного напряжения не способствовало. – И ни за что… – Никогда и на за что мы с тобою не будем… Ну давай, подставляй!.. Меня словно озарило пониманием, я вскинул глаза на смеющееся Леночкино лицо: – Леночка, честное слово, я понял! Никогда-никогда, ни за какие и ни зачем мы не будем с тобою ебаться! – я разрядился подобно глубоководному атомному крейсеру где-то на Леночкиной загадочной глубине и задрожал весь и в ногах. – Моё ты самое дорогое сокровище! – Леночка прижала меня к себе и вновь сразу всего согрела своим сказочным теплом. Дрожь в моём теле вмиг стихла, подрагивали теперь лишь коленки. – Побудь так немножко, не выскакивай… И я почувствовал, как всё во мне встаёт прямо в ней! Прямо внутри моей неописуемой Леночки! Я выпрямил спину и вдруг почувствовал, как скользнули по моей груди Леночкины надутые шариками груди. Я чуть отстранился и уставился на них безумным взглядом: чтобы увидеть подобное, я мог бы просидеть в душевой весь день! «Леночка, можно я их потрогаю?», спросил я, не отводя глаз от розовых торчащих сосочков. «Ага…», услышал я откуда-то из пространства ответ, и мои лапы легли на мягкие белые мячики. Но стоило мне сжать их немного сильней и под моим животом вновь сработал весь энергетический комплекс на полную мощь. На этот раз я сам непроизвольно задёргал бёдрами и словно пронзённый током от пылающего корня до кистей рук сжимающих обворожительно упругие драгоценности я изогнулся спиной в обратную сторону, ещё сильнее вгоняя своего друга под Леночкин животик, и, застонав, ещё один раз головокружительно кончил. «Мы опоздали в школу?» «А хотелось успеть?» «Да нет, но… Учителя же не могут опаздывать!..» «А ученики, по-твоему, значит могут!..» «Ученики? … Ученики могут…» «А давай попробуем хоть один раз наоборот!» «Леночка, я раньше вас никуда не пойду!» «Вовочка, приключение ты моё неожиданное, сегодня – воскресенье!..» ♀ Если бы лишь мысль о подобном пришла мне ещё за день до этого – я бы сочла себя слегка переутомившейся на работе. Если бы та же мысль навестила меня за час до генерального события – я бы перепугалась, наверное, так, что и события бы не было. А если бы эта мысль попыталась придти за минуту – она попросту не нашла бы пристанища, ввиду полного отсутствия у меня на тот момент любых мыслительных организаций, как то: извилины, мозг, голова… Сейчас же, всего, казалось, по прошествии нескольких мгновений после того, я лежала с глазами блаженно вперившимися в небо сквозь ставший прозрачным потолок, рядом на раскладушке спал мой любимый Вовочка, а у меня в животике будто всё ещё согревала меня его горячая капелька… Утром я обнаружила на шёлке своих простыней небольшое пятнышко крови. Была ли это ирония судьбы, её каприз или простое упущение-недосмотр, но в свои двадцать три года я всё ещё оставалась девочкой… Устранив следы столь приятной для меня неожиданности, я накинула халатик и, стараясь не разбудить Вовочку, выскользнула в ванную. В школе существовало наше школьное подобие американского футбола или регби. Называлось игра в «Ватрушку». Происхождением своим «Ватрушка» была обязана строжайшему школьному предписанию не бегать в стенах родного учебного заведения. Дежурные, поставленные на стражу этого закона, отлавливали (тоже, конечно, не пешком) нарушителей и заставляли «пройтись», то есть повторить путь, начиная с исходной позиции. Благодаря их слаженным действиям в коридорах и вестибюлях школы царил относительный порядок, стихийным протестом против которого и родилась «Ватрушка». Правила заключались в следующем. Назначенный «ватрушкой» шалопай из младших классов разгонялся до предела, старательно обходя при этом кордоны дежурных, а вслед ему в это время раздавалось что-нибудь вроде «Держи вора! Он у меня ватрушку украл!» Выкрикнувший должен был немедленно исчезнуть и в дальнейшем мог лишь ржать из-за угла – на этом его участие ограничивалось. А вся случившаяся поблизости пацанва всех возрастов принимала активное участие в «помощи» дежурным и как по команде бросалась «ловить вора», ставя друг другу подножки и распугивая мгновенно исчезающих девочек. Коридор или вестибюль минут на пять становился полностью непроходимым, «ватрушка» метался как умалишённый, а по следам его тут и там возникали «кучи-малы». В итоге пойманный, если о нём вообще вспоминали, выворачивал при успокоившемся уже слегка обществе карманы на предмет отсутствия сладкой улики и бывал тут же полностью коллективно оправдан. «Ватрушка» планово преследовалась нашими педагогическими усилиями. Но была горячо любима народом. И поэтому изживалась обычно лишь на время. Впрочем, всё это так, к слову. Когда я услышала скрип раскладушки и вошла в комнату, Вовочка уже не спал, а ворочался с боку на бок. Только тут я сообразила, что одела наш с ним один на двоих халатик. Стоило видеть выражение лица моего ночного гостя, когда я протягивала халатик держа его перед собой… Наверное таким я и люблю моего Вовочку больше всего – чистая смесь восторга, детской радости и лёгкого обалдения!.. Поэтому через минуту уже мы повторяли наш ночной урок естествознания и параллельно я отучала Вовочку от применения бранной лексики в отношении прекрасного процесса любви… Получив вдохновенную клятву от Вовочки нам «Ни ебаться!», я почувствовала, как горячий фонтанчик его любви вновь запульсировал у меня в животике. Мне так понравилось это ощущение его тёплого естества внутри меня, что я, стараясь продлить мгновенья обволакивающей радости, попросила его задержаться чуть-чуть. И каково же было моё удивление, когда я почувствовала, что его сила вновь разворачивается прямо во мне! Ещё несколько минут мы блаженствовали в объятиях, я чуть откинулась на кровати, и Вовочка второй раз подряд разрядился теплом ко мне внутрь… После завтрака я усадила Вовочку за телевизор, а сама пробежала по своим коллегам-девчонкам, учительницам младших классов. У них я раздобыла полный комплект учебников для намеченных мною начальных курсов образования. Пытаться с Вовочкой наверстать программу по учебникам ближайших классов, как я поняла вчера, было делом бесполезным, нужно было начинать с основ. И весь день мы самозабвенно постигали отличие уменьшаемого от вычитаемого и необходимость написания «жи»-«ши» через букву «и». По мучениям, которые при этом ясно вырисовывались на лице моего ученика, можно было понять, каких нечеловеческих усилий стоила Вовочке эта наша первая попытка возвращения его на стезю образования. Но терпел он стойко всё и даже во время одного из коротких перерывов вдруг сообщил мне, что хотел бы теперь всё время делать уроки, «если вместе с вами», на что я отреагировала улыбкой лёгкого удивления наружно и состоянием некоего профессионального удовлетворения внутри. Впрочем, истязать ребёнка на почве его возникающей привязанности мне совсем не хотелось бы. Просто, наверное, мы оба почувствовали, что нам очень не хочется оказаться в разных классах на следующий год, и наш порыв в сферу знаний был исполнен изнуряющего, но совместного энтузиазма. Во время занятий моё подопечное сокровище несколько раз начинало краснеть и ёрзать на месте, на что я первоначально не обращала внимания, но, догадавшись о причинах тревожащих взбудораженное минувшими страстями тело, я в один из таких моментов незаметно скосила глаза вниз под стол и сдержала скользнувшую было улыбку: Вовочка сидел сгорбившись, пытаясь скрыть то ли от меня, то ли от себя возвышенность на халатике бугрившуюся под животом. «Осанка!», сказала я строго: мне до колик в животике захотелось поиграть с моим Вовочкой, «Самое главное во время занятий – это осанка! Развалившийся за партой или скрюченный ученик – закрытые ворота для знаний! Совсем забыла, Вовочка, тебе это сказать в самом начале. Ничего, попробуем прямо теперь. Сядь прямо!» Вовочка выпрямил спину. «Руки перед собой, на стол». Я критически посмотрела на Вовочку и украдкой взглянула вниз. Осанка и там и там была правильной: его влажное чудо выскочило в прореху халатика и теперь было полностью обнажено. «Ну вот! Совсем другое дело, продолжим…» Я потянулась было рукой к тетрадке, но вдруг мне показалось, что Вовочка начал догадываться об умышленности моих наставлений и уже находится на грани хитрой улыбки. Мгновенно моя левая рука скользнула в его направлении под столом и ухватила его копьё за нежное древко. Я резко отодвинулась от стола и в чрезвычайном изумлении стала рассматривать добычу, приглашая попутно в свидетели всех рядом находившихся: «Ой, Вовочка, смотри кого я поймала!» Вовочка, от неожиданности чуть не рухнувший со стула, мгновенно покраснел и два или три раза судорожно вздохнул, во все глаза наблюдая за сжатым мною в кулачке своим воином. «У-уфъ-хх!», произнёс бедный Вовочка и внезапно воскликнул: «Леночка, держите крепче его! Он у меня ватрушку упёр!!!» «Как это?», я поняла, о чём речь, соскользнула на пол и оказалась на корточках перед ним, «Такой маленький? И воришка? Посмотрим-посмотрим…» Я выпустила горячий мягкий ствол из ладошки, и он тут же рванулся вверх-вниз. «Держите, Леночка, удерёт!», в приступах Вовочкиного смеха сквозила мольба. «Нет, теперь уже не удерёт», спокойно сказала я и обхватила пойманного «воришку» заново. По крепкому стволу под моими пальцами легко скользила тонкая кожица. «Теперь он расскажет нам всем правду и покажет свои карманы! А мы посмотрим – крал он ватрушку или не крал…» Потихоньку я стала «выворачивать карман» на «воришке». Зрелище головки мужского члена, появляющейся из-за нежных губок крайней плоти, признать стоит честно – меня просто потрясло! Завороженная, я даже утратила контроль над всеми своими мыслями и чувствами на несколько мгновений. «Крал-крал!», засмеялся Вовочка, и я словно очнулась от приятного наваждения, «Видите, Леночка, как он покраснел от стыда! Сразу видно, что крал…» «Скажи ещё, что он уже её съёл!», возмущённо вступилась я за пульсирующего в моих руках малыша, «Судя по его надутым щекам!» «Ага, точно!», поддержал, давясь от смеха, Вовочка, «Это он специально, чтоб не поймали! Пока бежал за щёки себе засунул!» «Какая наглая ложь! Не плачь, малыш!», я приблизила своё лицо и поцеловала надутую головку прямо в набежавшую слезинку секреций Вовочкиного возбуждения. Смех наверху, где-то там, как рукой сняло. «Вот видишь, все уже за тебя! Придумают же тоже – ватрушку! Нужны нам их ватрушки!», утешала я поцелуями малыша, выдаивая из его ствола всё появляющиеся слезинки. Ни малыш, ни Вовочка этого долго, конечно, не выдержали. Вовочка весь завёлся на своём стуле и вцепился в него обеими руками, будто боялся ненароком подняться в воздух, попа его забилась в судорогах и конвульсиях над сиденьем, а его очаровательный малыш, вырываясь из моего кулачка мне навстречу головкой, наложил на лицо моё, наверное всё-таки непристойный слегка ароматизированный макияж… Минут через пять мы сидели умытые и надутые, держа друг друга за руки. «Тебе стыдно?» «Ага…» «И мне… Я тебе не сказала… Он мне ведь ватрушку отдал. А я не вернула! Всё съела сама…» Смех нам был необходим, а то как бы мы осиливали нашу столь напряжённую учебную программу!.. Смех навестил нас и ещё один раз в тот день. Точнее это ночь уже была, и Вовочка прижимался к моему телу с неловкой нежностью самого настоящего ребёнка. Минут за пятнадцать до этого он стоял в своей обычной манере и переминался с ноги на ногу (так же точно он переминался постоянно у школьной доски и так же точно он выражал своё смущение этим утром находясь у меня между ног…). «Леночка… холодно там… и страшно… и…», шаткие аргументы возникали, видимо, по ходу произношения, запутались под конец в собственной несуразности и полностью притормозили. «Вовочка! Ты замёрз?», я распахнула одеяло на себе, «Забирайся скорей ко мне!» Шутка удалась – счастливое и довольное до того, что даже в полумраке была отлично видна его не подверженная удержу улыбка, счастье моё нырнуло ко мне в постель и теперь не давало мне спокойно уснуть. Замершее в оковах приключившегося с ним счастья тело Вовочки первые десять минут вообще не подавало признаков жизни, но по выходу из блаженного оцепенения сейчас же подозрительно заёрзало. «Леночка!..», услышала я чуть дрожащий шёпот, «Вы не спишь?» «Не-а!», прошептала я в ответ, ища губами Вовочкино ухо, «Мы не сплю!..» «Леночка, я не могу так просто уснуть, я так не сплю никогда!..» Я не поняла и прошептала: «А как же ты спишь?» «Леночка, мне мама перед сном всегда даёт в пупике поковыряться!..» Я чуть не прыснула. Ох, и дрань ты моя беспорточная! «Поковыряться» ему!.. Эх, анекдот ты мой ходячий! «Ну, хорошо…», в артистическом азарте я даже глаза, кажется, потупила, жаль, что было темно, и никто не смог оценить… Ладонь Вовочки тут же оказалась у меня на животике, который тревожно вздрогнул от его прикосновения. Это его «ковыряние в пупике» затянулось, по-моему, даже сверх описанного в классике жанра сценарии, видимо мой животик и его ладошка взаимно друг другу не на шутку понравились. Вовочка гладил и ощупывал, если не сказать попросту лапал, мою мягко-вибрирующую ткань. А я, пользуясь его увлечённостью, отлетала и балдела, как маленькая. Поэтому ожидавшаяся по сценарию анекдота неожиданность оказалась неожиданностью почти настоящей: только что путешествовавшая в кудряшках моего лобка Вовочкина ладонь сменилась на горячее поталкивание в мои влажные губки… Максимально сконцентрировавшись на роли, я произнесла возмущённо: «Вовочка, но ведь это уже не пупик!!!» И получила финалом миниатюры в ответ: «А это – уже не пальчик!» Моё любимое чудовище лежало вытянувшись вдоль моего тела как струнка и подрагивало как в лёгком ознобе, а его чудесная игрушка была поймана мною в плен и теперь сжимаема всей силой моих бёдер. Ощущение, которое при этом возникало под моим животиком было просто неописуемым и я начинала подрагивать вместе с моим Вовочкой. Словно сговорившись мы замерли и не могли бы произнести, казалось, и слова. Было слышно лишь наше немного напряжённое и порой прерывающееся от еле сдерживаемых стонов дыхание. Но оба старались виду не подавать никакого и от этого борьба наших чувств внизу ещё более обострялась… Я сводила коленки едва не перекрещивая их и тёрла бёдрами одно об одно… Не выдержав, я положила руки на бёдра Вовочки и притянула его к себе… А через несколько мгновений мой Вовочка запыхтел срываясь, взял в ответ за бёдра меня, сильно вжался казалось мне внутрь и с губ его сорвался дикий неудержимый стон: «Ой-йй… Бля!..» И между ног у меня всё намокло, и всё потекло… «Где? Кто?», я в ужасе смотрела в глаза Вовочки, которые в ответ уже наполнялись ужасом от осознания им произнесённого. После чего мы ржали как юные лошади часа полтора с переменным успехом и безудержными приступами… На следующий день я привела в порядок моё счастливое сокровище, переодела в высохшую его амуницию и на полчаса раньше отправила его в школу (позже выяснилось, что так рано Вовочка в школу не приходил уже несколько лет). Всю следующую неделю мы пребывали в состоянии застигшей нас врасплох эйфории и рисковали немедленно и преждевременно обнародовать результаты наших совместных достижений в области тонких чувств по отношению друг к другу. В школе мы держались кое-как, а по приходу домой просто впадали друг другу в объятия. Наши отчаянные эротические эксперименты благополучно оставили нас в покое на всю ту неделю. Мы радовались друг другу в ставшей для нас классической позиции, которая застала нас в нашу первую ночь любви. Просто я стала предельно внимательна и замечала первые порывы чувств в Вовочке уже на начальных признаках. Стоило лишь чуть покраснеть и начать крутиться на одном месте моему Вовочке – я перебиралась на кровать, присаживалась, скидывала халатик и раздвигала ножки. Вовочка стягивал на скорую руку штаны, если они на нём в этот момент находились, и оказывался стоящим у меня между ног. Мы быстро финишировали, утирались, радовались и продолжали наши бывшие на первых порах почти беспрерывными занятия. Пожалуй, стоит лишь заметить, что подобные отступления от уроков у нас на той неделе происходили по пять-семь раз в день, причём где-то в середине недели они вышли, по-моему, и за эти широкие рамки. И я бы несомненно обеспокоилась элементарным физическим здоровьем Вовочки, если бы не его цветущий или даже пылающий здоровьем вид. Вообще нам обоим присуще было состояние подобное состоянию птиц, забывающих порой о сне и еде ради продолжения нескончаемого полёта. По этому состоянию, легко читавшемуся на наших лицах, нас и можно было уже классифицировать и смело относить к одному виду, отряду, семейству и так далее. А готово ли было к этому общество мы тогда не выясняли. И как нельзя более кстати поэтому пришлись на вторую неделю нашей любви осенние каникулы… ♂ Вот так я зажил с того дня и у бабушки, и дома, и у Леночки. Но как мы жили я вам потом расскажу. Теперь же о главном – о школе. Мне и раньше нравилась наша школа. Конечно до бабушкиной квартиры она уютом не дотягивала, но зато оставляла далеко позади вокзалы и квартиру мою собственную. В ней не было вредоносных бомжей и милиционеров. Если и появлялся человек в грозной фуражке, то это был наверняка просто чей-нибудь полезный отец, в крайнем случае это была Ольга Владимировна. Одним словом даже и раньше в перерывах между путешествиями в дальние страны в школе жилось – нормально. Теперь же я стал наблюдать у себя и вовсе какое-то неуклонное повышение интереса к моему источнику знаний. Во-первых, конечно, Леночка. Находится с ней в школе было сказкой отдельною… Ещё на подходах к школе в первый же день меня чуть прихлопнул по крышке вопрос – а что если узнают все? Я едва не прошёл мимо школы… Попал я в её здание только потому, что успел принять твёрдое и безоговорочное решение: не узнает никто! Как это будет осуществлено на практике, при том что Леночкины уроки русского и литературы у нас были не то что каждый день, а по нескольку раз в день – я представлял пока слабо… Но решение было каменным – хоть под партой сиди, а не должен дрогнуть ни один мускул лица!.. Какие бы чувства не обуревали… (Чуть позже я спросил у Леночки: «Леночка, а если нас просекут?» «А, ну и что!», Леночка улыбнулась и, казалось, даже не заметила моего вопроса. Но я, несмотря на её «ну и что», решил держать намеченный мною верный курс). И вот на гребне такого решительного и бесповоротного настроя мне приходилось наблюдать с моей задней парты Леночку целыми часами. Не смея лишний раз шевельнутся, чтоб не привлечь постороннего внимания; держа на лице дежурное выражение глубокой задумчивости, чтоб у нечаянно обернувшегося и мысли не возникло проследить направление моего взгляда и (не дай Бог!) поймать его где-нибудь чуть повыше окончания Леночкиных ног...; стремительно превращая в бесплатный цирк любую угрозу провала и, тем не менее, иногда отчаиваться на номера, исполненные самого опасного риска... Это было мучение! И это было мучение, ради которого я надолго позабыл о своих дальних и ближних странствиях – я совсем перестал пропускать школу. И несмотря на то, что уроков Леночки у нас было больше, чем любых других уроков, мне казалось, что её уроки неоправданно коротки в сравнении с бесконечностью остальных уроков. Классный час же и классные пятиминутки вообще серьёзно не выглядели. Будь на тот момент моя воля, я, наверное, ввёл бы одноучительскую систему, как у нас было, кажется, в первом классе. Ведь нормально же было всё, я там даже читать научился и писать почти, зачем потом отменили – не знаю!.. Во-вторых, не сразу, конечно, но некоторое время спустя, я, благодаря Леночкиным титаническим усилиям, начал догадываться и о других целях существования школьного образовательного учреждения, кроме обогрева и содержания меня хоть в относительной чистоте. Первым снегом на голову, и не только мне, стали книги. Если существование школы я ещё хоть как-то понимал и поддерживал, то с книгами у меня не складывалось с детства и полностью – я читать не любил! Я любил, когда читала мне бабушка, но это было давно, ещё в садике. А потом ей, наверное, просто не удавалось меня поймать… И сколь сложно ехать на поезде с квадратными колёсами, столь же сложно было и мне продираться через чёрно-белые строчки, забывая к концу иного предложения, чем оно и начиналось… Я считал чтение занятием бросовым. Чего стоило Леночки заставить меня промычать первые десять страниц «Человека-амфибии», просто же и не передать! Брод рассказывал как-то про школу дебилов, как они там мычат. Так, наверное, Леночка со мной возилась ещё хлеще, чем возятся с этими дебилами! Она даже читала мне по второму разу то, что я только что прочитал, чтоб я улавливал смысл. И меня неожиданно вставило! Где-то в башке у моего поезда стали понемногу закругляться колёса и я (отчасти уже просто из жалости к изнемогающей Леночке!) стал мёртвой хваткой сам вцепляться в смысл предложений и целых рассказов. Библиотека же у Леночки была что надо… Когда я стал появляться на уроках с книгой (иногда даже на Леночкиных: и подозрений меньше и в самые сложные моменты отвлекает…) никто даже толком и внимания не обратил – явление действительно было из области фантастики: если даже и есть уже, то всё равно ещё не может быть. И только когда Граф (Юрий Евграфьевич – физик наш) остановился как-то возле меня, в задумчивости потирая подбородок и диктуя какие-то формулы, а потом замер с какой-то своей «силой тяжести», застрявшей на полуслове у него во рту, и произнёс ошалело «Бондарчук! Это что? “Идиот”?», а класс обернулся на меня и грохнул, а Граф обернулся к классу и объяснил им отличие названия классического произведения от названия, которого они после своего смеха заслуживают поголовно – вот тогда все решительно и подобалдели! А я вспомнил все Леночкины муки и отвернулся в окно… Но это было потом, а пока, уверившись, что книги несут в себе вполне конкретный, наполненный информацией смысл, я стал понемногу осваиваться в школьных предметах. И пусть знания мои были знаниями третьего, а где и второго класса, но это были уже настоящие знания – я был уверен в них. И уверенность эта крепла и перерастала в уверенность, что рано или поздно я сумею наверстать своих младших собратьев по парте. А в-третьих, я попросту стал привыкать к школе. Теперь школа действительно напоминала мне «второй дом», как нам твердили не помню с какого класса, а не бесплатную привокзальную комнату отдыха. Леночка, кстати, как классный руководитель, проходила по этой классификации как «вторая мама», с чем я был уже не очень согласен – мамой она у меня была первою! Особенно после того, как она показала мне свой животик и сказала, что родит мне братика… Ну да об этом она сама лучше расскажет. В общем, в школе мне зажилось! Бывало и весело. Вот сижу как-то раз на уроке у Леночки. Читаю «Каштанку», потому что дважды уже был застигнут тёзкой Корешком за созерцанием чего-то далёкого, но очень близкого к Леночкиным грудкам. Корешок, зараза, сидит прямо передо мной, является лучшим моим другом и вертится, как недострелённый. С «Каштанкой» удаётся немного забыться. И тут подходит Леночка и, не переставая диктовать предложение, кладёт мне на парту развёрнутую тонюсенькую книжку, указывая пальчиком нужное место. Книжка мне знакома уже три дня, но я её ещё не читал, так как считал, что и так знаю её содержание полностью. Оказывается я ошибался… Фолиант называется «Полное собрание анекдотов про Вовочку». Опус про саблю, будёновку и велосипед. Образ Вовочкиного счастливого озарения встаёт передо мной тут же как живой и меня начинает понемногу душить смех. Вернувшись к моей парте, Леночка успевает забрать у меня «Полное собрание» и кладёт его себе в раскрытый классный журнал. Как ни в чём не бывало, она со строгим равнодушным видом удаляется, взирая при этом куда-то за окно, а меня выворачивает наизнанку загнанный в тяжкие неволи нарастающий смех. Чтоб не заржать, как свихнувшийся конь, я сползаю под парту и начинаю беззвучно трястись под этим уже не очень превосходящим меня в размерах столом… – Вовочка, что с тобой! Тебе плохо? – слышу я, и смех начинает колотить меня отбойной кувалдою. Я слышу звук поворачивающихся шалопетов и вижу ножки Леночки приближающиеся ко мне. Парта на моей спине начинает вибрировать… Нечего и говорить, что после подобного трюка и моего, мягко выражаясь, взволнованного появления из-под парты на божий свет, моя репутация придурка районного масштаба в классе значительно упрочняется. Хорошо… На следующем сразу за русским уроке литературы я передаю Леночке одолжённое у неё «Полное собрание» с подчёркнутым повествованием о прелестях Венеры. Проводя опрос класса, Леночка одновременно пробегает глазами по выделенным строчкам и выразительно смотрит на меня. Один-один! Но мне не долго приходится отмечать беззвучным хихиканьем свой реванш. – Вовочка, а какое произведение Льва Николаевича Толстого больше всего нравится тебе? – спрашивает Леночка. Мы вчера вместе с ней читали «Баню» и после усвоения практических навыков, затронувших наше воображение, спорили по поводу возможного авторства: Леночка утверждала, что произведение скорей всего лишь приписано великому писателю, я же смеялся от всей души и стоял на том, что «Он, он! Точно он! Больше некому! Сразу после «Анны Карениной» раскаялся и написал!» Я поднялся из-за парты и держась изо всех сил, чтобы не вырвалось провоцируемое «Ухожу, ухожу, ухожу…» сказал: – Зачем же спрашивать, если вы и так знаете ответ!.. Больше всего мне нравится это… про паровоз! «Анна Каренина», кажется. Ну и что он там потом ещё написал… – Хорошо, Вовочка! Садись! Счёт по-прежнему был равным… Но бывало и не до шуток. Так вот получилось, бывает, ну не успели мы! Сколько раз говорил этим друзьям – ты не ушами дым, балбес, пускай, а носом или там ртом! Слушай! Слушай, когда звонок! В общем закурились втроём в гаражах – я, Корешок и Санька Голубев. Идём, уже пусто кругом, минут пять урок. Эти шпингалеты сквозанули по коридору, что только пыль, а мне не солидно уже каждый раз изо всех на педали жать, отстал. Подхожу, слышу голос Леночки за дверью: «Саша, Вова, ну где вы потерялись опять?» А те только поскуливают: «Можно? Ну можно?..» «Можно, конечно», им Леночка говорит, «Бесшумно оба прохо́дите». А тут ещё одно подзапыхавшееся – я. «А мне? Можно? А я?» – А вы, Вовочка, пролетаете! – Как? – я задыхаюсь в тоске: в воспитательных целях остаться за дверью на уроке Леночки для меня что-то вроде высшей меры наказания. – Абсолютно бесшумно и почти незаметно! Как муха! – до меня начинает доходить смысл помилования. – Садись быстрей, Вовочка! Я сам не успеваю заметить, как оказываюсь в углу за своей партой. И в моей разгорячённой дурацкой башке из ниоткуда вдруг возникает коварный, но авантюрнейший план. План безбашенный до того, что степень риска требует тщательной предварительной подготовки. Прежде всего я успокаиваю дыхание и наблюдаю за окружающей обстановкой. Обстановка нормальная: идёт то ли какая-то классная работа, то ли разбор штук десяти предложений подряд. Леночка ходит между рядами, изредка заглядывая в работы, и помогает старательно склонённым головушкам осилить знание. Очень осторожно расстёгиваю ширинку и достаю мгновенно реагирующий свой аппарат. Моя парта единственная в заднем ряду, с одной стороны окно, с фронта стенка парты, но справа напротив дверь, которая может открыться в любой момент. Сообразив задним числом, ставлю справа от себя свой портфель на стул и сижу, покачивая в такт Леночкиным шагам надутой головкой. Пик вздымается всё выше и выше. Руки мои сложены на парте, как положено, как учили в первом классе и уже это вызывает лёгкое подозрение у Леночки. Леночка невольно задерживает взгляд на мне, и я поднимаю правую руку. Ученику нужна помощь! В кои-то веки… Леночка, не прибавив шага, приближается ко мне, причём подозрения в её глазах читаются всё более ясно… Я склоняю голову над тетрадью, и Леночка склоняет голову вместе со мной. Опустив руку, я показываю на то, ради чего была вызвана помощь. Леночка опускает взгляд, лицо её делается до невозможного серьёзным и сосредоточенным, она прикрывает глаза и до белизны прикусывает нижнюю губку… Чего стоят ей эти несколько мгновений я могу лишь догадываться… Открыв глаза, она ещё раз внимательно смотрит туда, чуть прищуривая в чувствах свои прекрасные карие глаза в десяти сантиметрах от моего лица, мне становится чуть не по себе от напряжённости мгновения и я несколько раз дёргаю в воздухе естеством. Словно с большим трудом Леночка разгибает спину, продолжая покусывать так и не выпущенную губку. Я вижу как перед тем как сделать первый шаг, Леночка стискивает и судорожно потирает один раз между собой свои ножки… Через несколько минут она идёт к моей парте вновь, будто притягиваемая жестоким магнитом. Но я уже заправлен и спокоен. «Ох!», вырывается непроизвольный вздох облегчения у Леночки и она тут же сопровождает его спасательной аргументацией: «Вовочка, ну нельзя же делать ошибку в таком простом слове!» По всему классу, конечно, обёрнутые в нашу сторону головы. «Все отворачиваются! Ошибка случайная и обнародована не будет!», Леночка делает вид, что исправляет ошибку у меня в тетради, а когда с горизонта исчезают все, даже Корешок, рисует мне на промокашке в несколько штрихов влагалище, для приличия прикреплённое к стебельку от розы. Из разворачивающихся губок-лепестков подобно слезинке показывается одинокая маленькая капелька… Дома я пририсовываю к этой «розочке» отличный «самолёт» с яйцами и вешаю на стену. А в тот раз у нас было контрольное изложение. Это было одно из первых изложений, которые я писал, или скорее пытался писать, вместе с классом. В начале урока Леночка подсаживалась ко мне пару раз и помогала подобрать нужные слова и предложения. Я пыхтел как труба паровоза, но, конечно подвигался со скоростью валенка по липучке. Время уже перевалило за середину урока, а у меня красовались только три предложения, два из которых были подсказаны Леночкой. – Ну что тут у тебя? – Леночка села на стул рядом со мной и положила ладошку мне между ног, ловко поймав мою полувозбуждённую уж не помню по какому случаю колбасу. То что «у меня» тут же превратилось в меч-кладенец. Я весь подобрался и напрягся, с невыразимым интересом всматриваясь в тетрадь. – Да вот… Не получается… Вот здесь… – выдавливал я из себя, стараясь сдержать норовящее перейти в стоны дыхание. – Где? – Леночка поудобней ухватилась за сук. – Вот здесь?.. Ага… Ну ничего, сейчас попробуем вместе и наверняка всё получится… На этой фразе ей достаточно было полтора раза потянуть ткань моих брюк вдоль ствола, и он затрепыхал в Леночкином кулачке как рыбёшка, поливая изнутри трусы мои своим густым молоком… – Ну вот видишь!.. – донеслось до меня как из какого-то полуобморочного сна. – Вот и получилось… Ведь правда так значительно лучше? Мне надо было что-то сказать в ответ. Хотя бы сумеречное своё «Угу…» Надо было. Я это знал, я понимал это в своём полуобмороке-полусне, я хотел. Но не мог… Я не мог бы пока вымолвить и слова даже под угрозой смертной казни… Вопрос остался риторическим и Леночка, встав, спокойно прошла по классу к доске. Я поднял руку: «Извините, а можно мне в туалет?» «Можно, Вовочка!», Леночка обернулась ко мне и увидев, что я беру с собой в туалет портфель для прикрытия моих начинающих промокать штанов, прибавила всё тем же ровным голосом, отворачиваясь от класса к доске: «Только не задерживайся, пожалуйста, скоро звонок, хорошо бы успеть дописать изложение!» И уже выходя из дверей, я заметил, как подрагивают плечики Леночки. Я знал – вряд ли Леночка плакала в тот момент, просто ей действительно было не просто и тяжело: прикрыв ротик двумя сразу ладошками и отвернувшись от всех, Леночка еле сдерживалась и всеми силами загоняла обратно рвущийся наружу смех надо мной… А наша школьная раздевалка меньше всего подходила для любого самого краткого уединения даже в моменты её самой полной забитости шубами и польтами. Спрятаться в ней и чувствовать себя там в полной безопасности, конечно, можно было здорово. Но так же здорово тебя было видно за версту по ногам внизу или ещё по чему-нибудь где-нибудь. Мысль спрятаться в раздевалке приходила только самым младшим, неопытным и только до первого раза. Да и вообще школа наша была не приспособлена как-то для любого уединения. Существовала, конечно, целая масса почти укромных уголков, но они все либо простреливались до ближайшего поворота, либо были чем-то заставлены, либо вообще наглухо запирались. А это неправильно… Нам с Леночкой пришлось сполна хлебнуть горькую чашу школьных неудобств. Но в школьной раздевалке у нас rendez-vous всё-таки один раз состоялось. Был вечер какого-то общешкольного родительского собрания. Родители разделись в раздевалке, которая была у нас на первом этаже, и сейчас заседали где-то в актовом зале, на втором. Леночка в нашей классной комнате, которая была самой последней на первом этаже и находилась рядом с раздевалкой, готовила то ли отчёт, то ли выступление по поводу нашего класса. Я слонялся по родной школе совершенно без дела, как часто поступал в последнее время в дни, когда Леночка задерживалась на работе. В такие дни я «проверял» усердие и дисциплинированность младших классов, остававшихся в продлёнке, подавал мячики в спортзале нашим спортивным надеждам, на тихоря курил с бабой Маней техничкой в её каптёрке… На этот раз я мешал Леночке. «Леночка, а почему когда дети раздеваются, то полная раздевалка их мелкокалиберных пиджаков, а родители своими мехами только пол раздевалки заняли?» Леночка оторвала на меня глаза от листов бумаги. «Один к двум!», сказала она. «Чего – один к двум?» «Получается один к двум! На каждого ребёнка приходится пол родителя. Или чтоб понятней было – одного родителя дают двум ребёнкам». Понятней вообще-то не было: ясно же – у каждого чудака как минимум два штуки родителей должно быть на старте! Таких же как я придурков не полшколы же! Куда ж они все теряются по дороге? Да и фиг с ними… Так даже удобнее было… В смысле, что пол раздевалки их польт только висело… Как-то уютнее… Мысль нам в головы с Леночкой пришла почти одновременно… «А ну их на фиг всех!», Леночка улыбнулась и капризно отодвинула от себя листы, «Ни родителям этот доклад, ни мне. Всё! Не хочу…» Леночка щёлкнула меня по носу и вдруг глаза её посерьёзнели и остановились на мне почти не мигая. Мои глаза серьёзнели уже минуты три. «У меня нет ключа от класса и там ползала родителей сидит. Спуститься может кто хочешь и в любой момент. Нас застанут, заставят публично покаяться и повторить всё в точности, при всех и на актовой сцене!..» «Леночка, там шубы в раздевалке такие длинные, что ими можно пол подметать!..», озарило меня. «Пойдём!», Леночка схватила меня за руку, и мы буквально вылетели в раздевалку. «Ну и где тут? Ты что?», в дверях раздевалки даже и я понял, что погорячился слегка: длинные-то длинные, но до пола не достают и если чуть увлечёмся – застукают нас, как пить дать… «Ну и как же? Где тут?», Леночка оборачивалась в растерянности среди мягких шапок и воротников, и я заметил как чуть подрагивает её верхняя губка… «Ну, Сусанин, Вовочка мой, держись!», Леночка как-то сразу присела передо мной и стала расстегивать пуговицы ловкими пальчиками. Я замер. «Леночка! Не надо… Застукают! Я же так даже не усеку ничего, если что!..» «Держись, держись, Вовочка!», почти уговаривала Леночка, доставая мой набухающий отросток и торопливо целуя его так же, как тогда, в первый раз, когда я, увидев Леночкины губки приближающиеся к моему наглецу, чуть не потерял сознание… К этому времени я уже приобрёл начальные навыки сдержанности и обычно не брызгался как краник в ванной при первом же прикосновении, но вид Леночкиных губок, прильнувших в поцелуе к заторчавшей до лоска головке, смёл нафик все мои навыки!.. Леночка целовалась с ним, как со мною, взасос, скользя губами по фиолетовому шарику и склоняя голову то в одну, то в другую сторону, будто перекатываясь своим очаровательным ротиком по его поверхности… И я не выдержал… Мои яйки подтянулись на стволе вверх – это был верный край… «Леночка!»… кричать шёпотом – как петь под водой… «Леночка!.. Я больше не могу!..» Я почувствовал, как по моему стволине начинают бежать мурашки… «Я сейчас!.. Я уже всё!.. Леночка!!!» А Леночка всё не отрывала и не отрывала своих сложенных полубантиком губ от меня и крепко держала за ствол. И бурный фонтан пошёл прямиком из моего дула в сумасшедший Леночкин ротик… Я закрыл глаза… Секунд десять я только лил… «Нам нельзя было оставить следы!», услышал я полный серьёзности Леночкин голос, «Нас нашли бы по ним!» Я открыл глаза… Облизываясь, как после её любимого мороженого, Леночка похоже всё это рассказывала даже не мне, а ему, держа его за ослабевающую шею, как увядающий надувной микрофон… И тут мы услышали приближающиеся к раздевалке шаги… Мысль сработала молнией. «Леночка, ты тут одна! Если что – скажу, что здесь спал! Давно…», шепнул я быстро и птицей взлетел на подоконник, скрываясь в оказавшейся с краю чьей-то шубе. Стараясь не шевелиться, я заправил крошку бен-гана в штаны, пуговицы застегнуть не удалось… Скорчившись на всякий случай в позу зазимовавшего ёжика, я весь обратился в слух. – Здравствуйте, Гренадий Георгиевич! – услышал я Леночкин голос. Он был директором нашей школы и до кучи учителем истории. Он был слегка помешан на Древней Греции. И потому его звали – Грефон. – Добрый вечер, Леночка! – он был один из немногих среди педагогов, кто придерживался верного выбора имени для Леночки. – Хотя, кажется, мы сегодня здоровались уже! – Разве? Ну ничего, ерунда… Я чуть не захихикал под своей шубой. Ему много что было «ну ничего» и «ерунда»… Леночка кокетничала настолько явно, что было понятно даже мне! А ему всё было «ну ничего, ерунда»! Вот что с такого возьмёшь? Одно слово – Грефон… Директор подошёл и снял свою тужурку с вешалки в метре от меня. Я за это его и любил всегда. Вот такой он был человек: он болел исключительно во время намеченных им контрольных работ и контрольных проверок; он оказывался на совещании в роно именно в тот момент, когда оставившая свои надежды Ольга Владимировна шла ходатайствовать к нему об исключении меня из школы; и он снимал свои вещи с вешалки именно на таком расстоянии, которое не угрожало рассекречиванием спрятавшемуся под шубой и имитирующему собой спящего колющегося… ♀ То, что у нас будет маленький я как-то очень естественно, всей собой и изнутри поняла сразу, в тот момент, когда первая капелька моего Вовочки затеплилась во мне. Радость вскоре подтвердилась ещё и на физическом плане, но Вовочке животик я показала лишь через несколько месяцев, когда он начал уже немножко округляться. Готовя сюрприз, я придумала примерно за месяц до открытия перенести большую часть наших игр на тёмное и полутёмное время суток. Если же нетерпение нас заставляло увлечься друг другом днём, то увлечение наше носило скоропалительный, мимолётный характер, обычно я даже не успевала снять халатика, а Вовочка школьных брюк. Поэтому когда одним солнечным зимним днём я вытянулась обнажённая полностью перед большим комнатным зеркалом, результат был налицо: мой животик немножко выпячивался, напоминая животик львёнка дружившего в мультике с черепахой, а Вовочка, глядя на меня, чуть приоткрыл рот, размышляя, возможно, уж не проглотила ли я маленький мячик. «Вовочка, похоже, у тебя будет братик!», сказала я, рассматривая себя в зеркале и нежно гладя животик. Вовочка заморгал как обезумевший: «Как это? Леночка…» «Очень просто! Решила вот сходить в магазин и купить тебе к новому учебному году подарок. Ты, вообще, кого бы больше хотел – братика или сестричку?..» «Леночка, погоди!..», моё чудовище искренне замотало башкой, «Какого братика, если я ему кто?..» «Кто?», не поняла я. «Я же папа тогда!», обнаружил блистательные знания генеалогии Вовочка мой. «Нет…», вздохнула я, кривляясь перед собой в зеркале, «Чтобы стать папой, надо сначала перейти в следующий класс, потом закончить школу, и вообще учиться, учиться и учиться!..» «Странно…», Вовочка подошёл ко мне и, подобравшись под животик, внимательно прислушался и лизнул его языком, «А вот Дрон говорил, что надо совсем другое… Надо будет переспросить…» «Балбесы вы оба с Дроном!», я встала на носочки, подставляя целующимся с животиком губам Вовочки мою чуть зазудевшую от его нежных ласк щелку, «Человек любой человеку – кто? Друг, товарищ и брат! Конституцию читайте сначала, учёные, прежде чем болтать языком!.. Ах!..» Последний вздох уже относился к Вовочкиному ротику, забравшемуся под меня, видимо в поисках рекомендованной к изучению конституции… К тому моменту он уже умел не только болтать языком, но и крутить в разные стороны им, чуть ли не виртуозно его подворачивать и иногда даже им попросту баловаться… Так и оставшись стоять перед зеркалом, я лишь вся прогнулась в струнку назад и, любуясь своим отражением и Вовочкиным страстным прижатием подо мной, через несколько минут задохнулась от нахлынувших чувств искренней навестившей нас радости… Впрочем, беременность моя имела сколь естественное начало, столь и естественное течение, не доставляя особых хлопот и лишь добавив ещё один элемент новизны в нашу жизнь. Жизнь же наша теперь процентов на очень много состояла из пробуждения познавательных интересов у моего основного ученика, к чести которого сразу стоит заметить, что он порой просто из кожи вон лез, несмотря на очень скромные, особенно в самом начале, наши результаты. Хотя, конечно, всё относительно и скромными они могли казаться лишь мне. Но понемногу движение вперёд стало если не осуществляться, то намечаться. И первым серьёзным нашим достижением неожиданно стало чтение. Вовочка, научившись беглому или точнее пока просто связному чтению, начал с самым настоящим интересом читать! Этого я, признаться, даже не ожидала. Одно дело научиться считывать хоть самую необходимую информацию – обучение этому и было пределом моих самых смелых педагогических помыслов. Но полюбить книгу и начать постепенно втягиваться в волшебный мир литературы – способность к этому вообще сродни награде и выдаётся пока не каждому. А дальше стало значительно легче. Особенно мне. У нас ещё не получалось очень многое и многое, мы даже ещё не рисковали начать отвечать на уроках, настолько низок был наш общий уровень, но когда я видела перед собой скрытым пока результатом стремительно нарастающую скорость чтения при возрастающих же качественных запросах – на душе мне становилось легче, я понимала вполне: школьные предметы мы скоро начнём брать один за другим. О качественных запросах стоит особо. Вначале я пыталась направлять вкусовые пристрастия моего ученика в художественной литературе, но очень скоро оказалась не у дел: Вовочка довольно хорошо ориентировался в духовной ценности произведения каким-то своим полудиким чутьём. Да и вообще к слову стоит сказать, что он скорее напоминал долго спавший вулкан, чем чистый лист бумаги. Жажда знаний пробуждалась в нём очень медленно, но по силе своей была схожа с первобытной жаждой жизни. Уже к концу первого нашего с ним учебного года состояние наших совместных образовательных мук сменилось его начальной самостоятельностью. Мы больше не сражались вдвоём против одного камня знаний, моя роль начала занимать всё более скромные позиции, вперёд же выдвигался новый, отчаянный, всё более уверенный в своих силах воин… Относительно приобретённых человечеством за время своего существования знаний наш результат был, конечно, пока несколько скромным, но тот год мы с Вовочкой закончили на абсолютно все тройки, ни одна из которых не была натянута или выклянчена: Вовочка был уже на уровне заслуженных троечников своего класса. «Удовлетворительно» (или та же тройка) было мною выставлено в году и по поведению, но об этом, наверное, можно рассказать отдельно. На уроках Вовочка и в прошлом вёл себя вполне сносно, по той простой причине, что бывал на них мягко скажем не всегда, а когда бывал, то большей частью отсыпался на них, не принося серьёзных забот учителям. Все казусы и беды случались с ним либо на переменах, либо во внеурочное время. На переменах он, судя по обрывочным сведениям из его уцелевших дневников, курил в гаражах, дрался в туалете, ругался матом в учительской, бил стёкла и цветы повсюду. Во внеурочное время он, со слов дяди Игната и инспектора Ольги Владимировны, успевал хулиганить на футболе, приобщать к алкоголю малолетних товарищей, участвовать в слётах городской босоты по поводу и без повода, всё это проделывать находясь в постоянных разъездах на разных видах транспорта по территории страны. При моей с ним беседе он напрочь отмёл лишь приобщение к алкоголю, сославшись на то, что сам пить не любит и потому никого не приобщал, остальные же обвинения общественности признал безоговорочно и полностью. Таким образом оценка по поведению для Вовочки давным-давно не тревожила никого, вопросы стояли посерьёзней и позначимей – он уже несколько лет балансировал между школой и специнтернатом. Поведение было единственным предметом, к исправлению дел по которому я не приложила ни сколько усилий. Опасная грань отодвинулась как-то сама собой, изгнание ему из школы угрожало чем дальше, тем меньше, а борьба с остальными своими пороками и обретение любых добродетелей были целиком на личном счету самого Вовочки. Но он как-то ухитрился продвинуться и в этой непростой области и, выставляя четвертные в третьей четверти того года, я неожиданно обнаружила, что в Вовочкином дневнике за всю четверть отсутствуют замечания по поведению. А поскольку мы договорились с ним как-то о том, что он будет носить с собой дневник постоянно, чтоб мне легче было ориентироваться в его успеваемости, не прибегая каждый раз к классному журналу, то вариант с тем, что замечания были, но не были отмечены в дневнике просто отпадал. Напряжённо вспоминая и не находя участий Вовочки в общешкольных разборах и ЧП, я позвонила Ольге Владимировне и спросила, что у нас с Вовочкой за последние три месяца. Ольга Владимировна спросила: «С каким Вовочкой? А, Бондарчук!» и продолжала далее, но достаточно было и начала – Ольга Владимировна, судя по первым словам, за последние три месяца о Вовочке Бондарчуке просто не вспоминала! И я вывела в дневнике моего возлюбленного в третьей четверти «Хор.» Что было дома! Вовочка не находил себе места в комнате и в третий раз переспрашивал занесена ли уже оценка в журнал. Мой утвердительный ответ приводил его в тихое отчаяние. «Нас обоих выгонят, вот увидите! (Он до сих пор часто меняет стили общения с «ты» на «вы» и наоборот, от чего у меня иногда просто трусики намокают!..) Леночка, ну и кому это «хор.»? Кому теперь хорошо?» Я искренне задумывалась, сидя на кровати и смотрела на Вовочку умоляющим взглядом: уже давно пора было прощать мою резидентскую ошибку. «Леночка, вы бы ещё «отлично» поставили при моих кругом “парах”», не унимался никак Вовочка, периодически подбегая к моему животику, внимательно вслушиваясь и произнося «Вот бы кто меня понял!» Чем вызывал у меня лишь усугублявший всё дело смех. Я пыталась объяснить, что оценки по предметам здесь ни при чём и выставлена оценка заслуженная, раз он сам ухитрился оставить целыми все стёкла в школе. Но Вовочка требовал торжественного обещания не ставить ему ничего выше «удовлетворительно» – никогда. При этом он, чуть успокоившись, даже вывел теорию, согласно которой оценка «удовлетворительно» была самой лучшей вообще из всех оценок. «Отлично» – это когда ты, Леночка, отличаешь меня от других», объяснил мне новые реалии в номинации Вовочка, «Это, конечно, здорово, но ведь не всё! «Хорошо», это когда ты меня отличаешь настолько, что тебе со мной хорошо. Это ещё лучше, но тоже не всё. А вот «удовлетворительно», это когда мы доотличались с тобой до того, что я тебя удовлетворил!». На последней сентенции я выдала Вовочке шалопет, поцеловала и подумала, что мы несколько преждевременно, пожалуй, обогнали другие дисциплины на стезе изучения женской физиологии. В результате мы пришли к согласию повышать оценку по поведению самой последней из всех отстающих предметов, а выставляя в году моему Вовочке этот компромиссный трояк, я ещё раз вспомнила наши баталии и усмехнулась над классным журналом: «Удовлетворил!..». А наряду с повышением успеваемости и укреплением школьной дисциплины мы с Вовочкой ухитрялись никак не обнаружить наших давно ставших семейными отношений. Эта требовавшая подчас просто изощрённого артистизма игра забавляла нас обоих порой до крайности. Весьма забавно было, к примеру, заставать мужа не под кроватью в ожидании адюльтера, согласно классическим канонам, а под партой, в судорогах смеха по поводу выкинутой одной из сторон штучки. Или глядя будто бы в безвестную даль, а на самом деле прямо в Вовочкины расширенные глаза за спиной директора, предлагать Гренадий Георгиевичу провести завтра внеочередную проверку нашего класса или сегодня поужинать вместе. Ужина от Гренадий Георгиевича всё равно не дождёшься, его как-то всё больше бесплатные завтраки для школьников беспокоили, но за подобный трюк назавтра от Вовочки можно было получить, например, «Винтовку». Это было уже в те славные времена, когда Вовочка начал понемногу выходить к доске для ответов на других предметах и на моём русском. На литературе же он около доски у меня чувствовал себя уже настолько уверенно, что я осмеливалась порой, предвидя домашние осложнения, тем не менее, ставить в журнал первые Вовочкины четвёрки. В тот день я скучала по нему, как по проклятому, а он сидел у окна своего и второй урок подряд дочитывал что-то до неприличия серьёзное. На классном опросе я поэтому и не выдержала: «Вовочка, иди к доске!». На дом было задано стихотворение любого из авторов по теме гражданского противления войне и вчера мы с ним наспех изучали согласие Василия Тёркина на медаль, вместо заслуженного ордена. Теркин был согласен, Вовочка нет, а мне попросту было некогда – я сама, как выяснялось, не до конца разбиралась в физике и она меня заботила вчера гораздо больше моей родной литературы. К доске оно выходило на моих уроках всегда на радость классу… Но иногда и обходилось. – Антивоенное стихотворение Егора Летова «Винтовка – это праздник!», – произнесло это моё нежно обожаемое чудовище настолько ровным и спокойным голосом, что, заполняя журнал, я чуть не пропустила начало кораблекрушения в бурных водах новейшей словесности. Сработало, вероятно, подсознание, да ещё чуть уловимый смешок в передних рядах – не оторвавшись от журнала, я чисто автоматически переспросила: – Повтори, пожалуйста, фамилию автора… – Антивоенное стихотворение Егора Ивановича Летова «Винтовка – это праздник!»… Моё сокровище вполне безмятежно открывало уже рот, чтобы перейти, наконец, от названия к содержанию, но взгляд мой уже стремительно сметал со шкалы времени его дальнейшее присутствие на уроке: – Вовочка, выйди немедленно на три минуты из класса вон! Под благодарный смех теперь уже всей аудитории Вовочка скрылся за дверью. Мавр сделал дело: класс был исполнен хитрыми ухмыляющимися мордочками, обнаружившими почти поголовное знание подземельной поэтики конца двадцатого века. – А класс, за знакомство с ортодоксальнейшим поэтом своего времени, подвергается репрессиям, и пишет сочинение на тему «Кого я люблю больше всех»! – строго объявила я. – Оно же – задание на дом! – А как люблю – писать? – погасить теперь их настроение было делом не одной минуты. – Обязательно! – я не уловила и тени бездарной двусмысленности в заданном вопросе и отвернулась к окну, думая уже о том, который запропастился там невесть где, я тут жду-жду, а он всё не возвращается, мой милый Вовочка… Наша игра радовала и увлекала нас, но иногда доходило до того, что на самом деле было просто невмочь. Теснейшая, доходящая порой до почти интимной близость родного человека в сочетании с невозможностью даже самого лёгкого прикосновения на чужих глазах доводили часто пикантность ситуации до физической невыносимости. Подвиги Вовочки, сродни тому приступу эксгибиционизма, когда у меня разве что только скулы судорогой не свело от взгляда на него, находящегося в считанных сантиметрах от меня, недосягаемого и неприкосновенного; или мои «инициативы», приводящие к обоюдному восхождению на лезвие ножа – я ведь тогда чуть не выскочила за ним с его мокрыми штанами вслед, когда Вовочка выходил, прикрывая портфелем подорванное мною достоинство! Все эти изыски приводили нас в совершенно неописуемое состояние постоянного лёгкого полувозбуждения, которое можно было лаконично охарактеризовать словами пионерской клятвы: «Всегда готов!». И бесспорная прелесть этого состояния, помимо всегда прекрасного самочувствия, заключалась ещё и в том, что изредка подворачивавшиеся для нас удобные случаи, которые и удобными-то могли считать только такие сумасшедшие как мы, малейшие мимолётные возможности и приступы всё сметающего вдохновения использовались нами на все сто с лишним хвостиком процентов. Это случилось где-то в середине декабря. Приближался конец второй четверти и дабы разгрести обнаруженные мною массовые завалы, я провела несколько дополнительных занятий с теми, кто успел выстроить ряд ничем не закрытых двоек в журнале. Первое занятие было после уроков, а последующие я перенесла на утро, подумав, что на свежую голову и запоминаться материал будет быстрее, и до сдачи его останется меньше времени на выветривание. Не учла я лишь, что просыпаться рано по утрам, да ещё зимой (бр-р!) ребятам будет тяжело. Себя я ещё могла поднять и заставить пробираться в школу по морозу в ночной мгле, но когда мои просыпавшие и опаздывавшие двоечники начинали рассказывать про сломанные будильники – я им всем поголовно и обязательно верила, вспоминая, как «уютно» было успевать самой. Поэтому «утренники» я вскоре отменила, тем более, что на них собиралось меньше половины намеченных участников. А на одном из всё же состоявшихся занятий мы с Вовочкой, который был тоже, конечно, в числе «приглашённых», придя ровно в назначенное время, обнаружили себя и вовсе наедине. Войдя в класс и включив свет, мы несколько долгих минут смотрели друг на друга, как два собравшихся познакомиться уссурийских тигра. Хотелось так, что хоть подпрыгивай… Оба молчали, и обоих начинал колотить мелкий озноб. Я оставила дверь приоткрытой, наскоро сообразив, что закрыться – гораздо хуже, быстро подойдя к окну у своего стола, задёрнула штору и скинула свою шубу на стол. Вовочка следовал за мною бесшумной тенью, как прикованный цепью. Выхватив из карандашницы скальпель, использовавшийся для заточки карандашей, я резко задрала юбку до живота и, став одним сапожком прямо на крышку стола полоснула скальпелем по колготкам. Трусиков на мне в этот день не было. – Лижи, Вовочка! Быстро! Лижи! Моя прелесть… – последние слова мои уже сопровождались тихим почавкиванием. А вот в тот момент мы с Вовочкой лишь намедни открыли для себя искусство оральных ласк моей прелести и больших вершин в нём ещё совсем не достигли. Но острота ощущений поглощала всё наше неумение, а необычность и напряжённость момента неудержимо влекли нас вперёд к забрезжившему почти сразу для меня финалу. Вовочка мотал головой цепляясь в разрыве колготок губами за мои губы, отчаянно впивался в клитор и засовывался как мог внутрь меня языком. Я балдела, как маленькая, попутно слушая обострившимся, наверное, до дикого, слухом тишину в коридоре за приоткрытой дверью. Я стала слегка задыхаться и чуть приседать над Вовочкиным лицом, теряя чувства и притягивая Вовочкину буйну головушку к себе под животик, когда на дальних подступах в коридоре послышались лёгкие шаги… Кончала я уже на своём рабочем месте, сидя на стуле и чувствуя, как зажатые изо всех сил ногами и втиснутые в обивку сиденья мои губки гасят неукротимые волны дрожи и сочатся на юбку соком любви… – Здравствуйте, Елена Сергеевна! Бондарчук, не спи – замёрзнешь! – на пороге появился Вовка Корешков с его сияющей рыжей физиономией. – Доброе утро! Садись, готовься! – я протирала промокашкой след от каблука на столе и думала, что надо закончить занятие чуть раньше, чтоб успеть сбегать домой переодеться, а за своей последней партой над развёрнутым и чуть съехавшим в сторону учебником, поддерживая обеими руками голову, «непробудным сном» спал мой нежный Вовочка… Ещё один из таких забавных эпизодов произошёл ближе к лету. Нужно было в очередной раз вскопать наш классный неведомо что выращивающий земельный участок, на который и высадился «трудовым десантом» мой класс. Вооружение десантники получали в маленьком школьном складе инвентаря, разместившемся в одном из углов внутреннего школьного двора. Я выдавала лопаты и грабли, попутно напутствуя моих бойцов и вдохновляя на трудовой подвиг. Вовочка дрался за дверями с Корешком, то есть всё с тем же Вовкой Корешковым, который был бесплатным приложением ко всем Вовочкиным мирным и всевозможным затеям. Поэтому они появились оба последними, взлохмаченными и горячими, как кони после аллюра в три креста. – На что ты похож? Держи! – получил Вовка-Корешок заслуженные грабли. – Спасибо! – солнечное недоразумение сверкнуло улыбкой и скрылось за дверями. – А ты, Вовочка! Ты же больше его раза в три! – я с остервенением рвала пуговицы на ширинке у Вовочки, уже сидя перед ним на четвереньках. – Как не стыдно! Следующие три минуты стали могильной паузой посреди нашего оживлённого диалога. Он встал у него так быстро, как будто готовился к этому подъёму с утра! Я ещё расстегивала последнюю пуговицу (адское изобретение человечества!) и оттягивала вниз Вовочкины трусы, а его мужественная нежность уже рвалась ко мне навстречу исполненная сил и желания… Не мешкая более ни мгновения, я взяла в рот мокрый кончик и оголила уже во рту всё нарастающую в размерах головку… Это был лишь третий опыт миньета у нас… Теперь я не целовала, а сосала… Сосала спешно и нежно одновременно, почти сдаивая его к себе в рот… Сосала, что называется, в полный рост… Трёх минут нам хватило вполне. Почти сразу же Вовочка задышал чуть быстрей и уже через несколько десятков моих посасываний дрожание его попы под моими ладонями перешло в полукоитальные резкие движения, и член, вырвавшись, дунул струёй горячего молока в мой открытый рот, нанося попутные струи мне на губы и на подбородок… – Леночка, у меня лопата бракованная! Ну нафиг работать с такой! – услышала я громкий голос Вовочки над собой и в изумлении подняла глаза. Вовочка стоял зажмурившись, с головки его слетали ещё последние капли, и я не могу и представить себе, чего стоило ему произнести хоть какие-то связные слова в этот момент. (Во что это обошлось ребёнку можно судить по тому факту, что он эти слова свои просто забыл напрочь и на домашнем разборе утверждал, что вообще ничего в тот миг не говорил и не мог сказать!) – Сам ты бракованный, Вовочка, а лопата у тебя – нормальная! – также громко произнесла я, слизывая с губ и подбородка капельки спермы и спешно заправляя его скользкий и ещё поднадутый живой механизм в распахнутую ширинку. – Черенок только поправишь немного и принесёшь в целости и сохранности. Иди, ремонтируй! «Нормальная лопата» наконец уместилась на место, я задёрнула шторку трусов и торопливо натянула вниз длинный Вовочкин рабочий свитер: застёгивать ширинку времени уже не было, к складу приближались… – Тебе чего, Наташенька? Что случилось? – Вовка Корешков дерётся! – Преступник просто несовершеннолетний! – сорвалось у меня невольное восклицание в прикрытие неуместной улыбки. – А ну пойдём! Я взяла Наташеньку за руку, спешно притворила дверь складика и пошла утихомиривать обалдевшего от весеннего солнышка Корешкова… ♂ Мои познания в сфере любви к седьмому классу с третьего захода были ещё более скромны, чем познания по самым упущенным мною школьным предметам. Не помню как к тому времени в стране, а у меня точно на тот момент в жизни секса не было. Я даже дрочить не умел, хотя Дрока и Бен мне подсказывали, что в принципе – вариант неплохой. По секрету натирали мне пару раз уши о том, как один другому преподавал нехитрую науку за гаражом, но меня с их россказней только пробивало на чистый смех. Что Дрока, что Бен у нас были на счету дворовых полудурков и я свою репутацию полудурка школьного, видимо, ставил гораздо выше и смотрел потому на них свысока. И заниматься им подобной хернёй было как-то ниже роста, хотя и хотелось. Хотелось непонятно чего давно и упорно, сны полупонятного содержания порой мучили, но в итоге до дела то ли руки не дошли, то ли времени не хватило. О женщинах же я знал лишь то, что у них нет того, что у нас есть, и есть то, чего у нас нет. Конкретные формы же отличий наблюдались несколько раз на черно-белых затёртых фотографиях такого качества, что на них можно было нормально отличить лишь лицевую сторону бумаги от тыльной. Наше знакомство с Леночкой чуть не унесло мне крышу само по себе, а открытие эротической стороны жизни добавило ещё целый ряд острейших переживаний в свою очередь. Чего стоила только наша первая неделя, которую мы позже, вспоминая, прозвали «неделей молчания». Мы не умели никто ничего, мы оба, наверное, были похожи на только что выпертых за хорошее поведение из рая на оперативный простор детей, мы играли с закрывающимися от счастья глазами в игру, которой не знали ни правил, ни возможностей. Сорвавшаяся в первый день нашей воссоединившейся любви клятва не называть процесс процессом привела к тому, что мы перестали использовать слова вовсе – мы находили друг друга глазами. Нетерпение моего, будто вырвавшегося на свободу из тысячелетней темницы, джина накапливалось во мне каждые несколько часов (я один раз в пятом классе дочихался, что лежал в больнице недели две, так там уколы ставили и днём, и ночью, каждые четыре часа – вот точно также, только чаще!). Насколько сложно с этим было в школе, я уже немного рассказывал. Дома и у бабушки я первые недели почти не бывал – от этой «болезни» я лечился у Леночки. Причём, она действительно была похожа на ту добрую медсестру, что с улыбкой уговаривала не бояться или просыпаться в четыре часа ночи. Только Леночка ко всему своему обаянию ещё и уколов не делала. Заметив моё пыхтение или очередной умоляющий взгляд она тащила меня на кровать, ставила перед собой и я вливался в неё как в речку приток. Ощущения мои при этом были просто воздушными и никакими. Я практически даже не воспринимал физический акт любви как таковой. Сначала мне до жути хотелось (так что я один раз вбежал на кухню и замер на пороге с открытым ртом, взирая на готовившую ужин Леночку и она мгновенно всё поняла…) А потом я оказывался в её горячих объятиях и сам изо всех сил прижимался к моей любимой Леночке. Мы даже почти не целовались ещё. Я тёрся ухом о её мягкую щёчку или о шелковистые волосы и задыхался от чувств. Где-то внизу со скоростью размножающегося кролика, даже не двигалась, а просто крупной дрожью дрожала моя попа. А я этого совсем не замечал и почти не помнил. То есть мои подходы к Леночке представляли из себя некое подобие высоковольтного электрошока – результат налицо, и ещё какой (Леночка иногда ловила меня уже почти у пола!), а что это было никто, и потерпевший в том числе, толком сказать не может. Всё заканчивалось, наверное, даже не за минуты, а за секунды. Просто, прижавшись ещё чуть крепче к Леночке, я разряжался (или заряжался) и на несколько минут уходил из мира реальности проконтролировать состояние миров блаженных грёз. Иногда я возвращался и находил себя всё так же стоящим на посту оловянным солдатиком, зажатым между Леночкиных ног, а иногда я вдруг оказывался валяющимся в постели под одеялом неизвестно сколько уже времени… В общем любовная игра никакой игрой ещё не была. Не была она ещё также ни таймом, ни сетом, ни даже раундом. А была она именно подходом, как у штангистов – немного попыхтел-размялся, подошёл, попробовал и также организованно отошёл. Попыток у меня за день, как я говорил, было много, и мы даже иногда относились к ним уже как к чему-то дежурному. Один раз, например, Леночка продолжала читать мне по памяти отрывок из какой-то поэмы, знакомство с которой мы спешно прервали по возникшим обстоятельствам. А я один раз, уже подбираясь к моменту рекордного усиления дрожи под животом, увидел на ковре Леночкину детскую семейную фотографию и спросил нечаянно «Леночка, это ты?», чем по окончании всего привёл Леночку в состояние неописуемого веселья. Кстати, это из-за неё я научился смеяться на любой стадии полового акта не в ущерб основному процессу!.. «Неделя молчания» закончилась в наше второе воскресенье, когда мы с Леночкой после целого дня, проведённого вместе, лежали и рассматривали ночные блики на потолке, решив спать этой ночью в одной постели и дав торжественные обещания друг другу не толкаться и цирковых номеров на кровати не устраивать. – Но как-то оно должно называться… – произнесла Леночка вслух окончание какой-то своей мысли. – Вовочка, что ты делал со мной не далее как пятнадцать минут тому назад? Мучительно вспоминать мне не пришлось – я отлично помнил, что я делал пятнадцать минут назад. Но на словах я этого обозначить ещё не мог – на основное мне известное определение было наложено клятвенное табу, а других названий родная улица мне не сообщила. – Как это что? – после недолгого молчания среагировал я. – Ну, это… – Что – это? – после почти минутного затишья спросила страшным шёпотом Леночка. – Ну… это… Леночка, ты же сама сказала не говорить! – Ну нет! – в полный голос возмутилась Леночка. – Я тебе не ебаться сказала, а говорить для каждого человека – суровая необходимость и отличие от остального животного мира! От «волшебного слова» с губ нежно возлюбленной Леночки, моей классной руководительницы и одной из лучших учительниц русской словесности в районе у меня встал мгновенно и даже для нашей хаотичной жизни внепланово! Я толкнулся Леночке в бок горячим своим естеством, и Леночка спешно приподняла край случившейся на ней ночной комбинашки. Когда чуть отлегло и всё успокоилось у меня в голове, я услышал голос Леночки: – Вот это эффект! Сила слова! Если я в дальнейшем как-нибудь снова решу использовать всю цветовую гамму русского языка, то, пожалуй, попрошу тебя, Вовочка, закрыть уши! Слов много, а ты у меня один!.. Я бессильно хихикал, уткнувшись ей носом в плечо. – И всё же молчать дальше нельзя! – В Леночкином голосе прозвучали торжественные аккорды. – Как сказал один лектор у нас в пединституте, чуть не провалившись со стыда под трибуну – «половой акт»! Поэтому предлагаю называть нашу радость друг другу Театром! Пишется с большой буквы… – Как это? – мои мыслительные способности и обычно-то нуждались в порядочном разгоне, а после наших горячих объятий я и вовсе откровенно и длительно тормозил. – Ну, вот ты любишь Театр, Вовочка? – Леночка повернулась ко мне и пристально сощурила на меня испытующий взгляд. – Вообще-то не очень… – я стал вспоминать то немногое, что в целом знал об этом малознакомом мне храме искусств. – Я там не был ни разу… Только по телеку… – По телеку? – Леночкины глаза округлились в свете полыхнувших с улицы фар. – Как это странно… Ни разу не видела хорошего представления по телеку. Там же все даже целуются в пиджаках!.. А вы, Вовочка, сдаётся мне попросту мелкий лгунишка и скрывающийся от общества завзятейший театрал! – Кто? – я умолял глазами Леночку не мучить меня неведомыми мне терминами. – Театрал, – терпеливо объяснила Леночка, – это тот, кто любит часто бывать в театре… Молчите, Вовочка! Вы – театрал. Одна моя знакомая подружка (тут Леночка взяла мою ладонь и просунула себе между ног) заметила, как всю прошедшую неделю вы буквально не пропустили ни одного представления и просто пропадали в Театре постоянно! Ну как? Моя ладонь трогала Леночку за горячее заветное место, и жар её начинал передаваться, видимо через руку, моей голове, тормоша примёрзшее моё мышление. До меня начало доходить. – Здорово! – вымолвил я. – Что – здорово? – не удовлетворилась моим ответом из отрешения Леночка. – Театр или объятия моей знакомой подружки? – Всё! – прошептал я в озарении. – Понял, Леночка! Это ведь я раньше просто Театр не любил... Потому что не ходил в него никогда... Да и по телеку чего там… все в пиджаках… А неделю назад я попал первый раз в Театр и сразу стал – театрал… А какое там было представление! Леночка!.. При воспоминании о первом представлении мой уже с минуту вновь подававший признаки жизни товарищ полностью воспрянул духом, и мы были вынуждены и рождение Театра с большой буквы отметить очередной бурей чувств. – Что это было Вовочка?.. – Леночка уже сама изнемогла немного рядом со мной от столь частых натисков. – Представление? – я лишь начинал ориентироваться и сомневался ещё в правильности усвоения мною театральной терминологии. – Нет, Вовочка! Это была – безумная сцена… Так мы начали овладение нашим первым эротическим диалектом. После этой ночи у меня появилось стойкое желание хотя бы один раз в день потрогать Леночку «там» за её «одну знакомую подружку». В конце концов мы придумали игру в «спокойной ночи, малыши». Каждый раз перед сном, когда мы оказывались в одной постели мы убаюкивали друг друга за наших меньших друзей. Я пробирался пятернёй между ножек к Леночке, а Леночка опускала ладошку на мой кортик, который обычно к этому времени уже вёл себя сносно и не просился больше в ножны, а лишь чуть подрагивал в пальчиках Леночки под умиротворённое мурлыканье своего владельца. Леночка ласково трогала и поглаживала меня, я зачарованно лапал её самое нежное местечко и постепенно засыпал в состоянии наплывающего вместе с надвигающимся сном лёгкого кайфа, зачастую так и отправляясь в царство Морфея с пиздой в ладошке. Но тут меня ожидало новое, совершенно для меня ошеломляющее открытие. Я вдруг стал сперва смутно, потом чётче догадываться, что Леночке это нравится – тоже! Так же как мне! До этого я искренне и ни капли не сомневаясь считал, что для Леночки это нечто вроде детской забавы что ли, вроде повода лишний раз посмеяться со мной и всё… Это во мне нарастающий зуд и бьющее струёй беспокойство виделись мне естественными и понятными, Леночка же лишь была моей скорой помощью, и вдруг… Сжимая ладонь у Леночки между ног, я как-то раз нечаянно отвлёкся от собственных переживаний под животом и заметил блуждающую улыбку на лице Леночки… Смутная догадка промелькнула, и рука моя чуть приостановилась. Леночка вздохнула спокойней и приоткрыла глаза. Я несколько раз подряд осторожно сжал её мягкую, горячую апельсинку и на лице Леночки вновь отразилось ничем не прикрытое блаженство. «Леночка, тебе что – нравится???», прошептал я чуть поражённо и рука моя замерла полностью. «Что?.. Ах…», Леночка улыбнулась, не совсем, видимо, понимая, о чём речь и, открыв глаза, посмотрела на меня чуть шальным взглядом. «Леночка, тебе нравится Это?», спросил я по второму кругу. «Как это? Конечно!», мой вопрос, похоже, привёл Леночку в состояние лёгкого недоумения и она всё ещё не до конца понимала сам его смысл. «Я же тебя лапал просто!», перешёл я от взволнованности на дворовой жаргон, чего обычно в разговоре с Леночкой старательно избегал, «И тебе это было… приятно?» «Ну конечно!», Леночка, наконец, всё поняла и рассмеялась, «А ты как думал?» Я ошарашено молчал. «Ну представь», Леночка улыбалась мне так, что в комнате вот-вот должно было наступить неурочное утро, «Вот если тебя гладить по голове – тебе ведь приятно? Ну вот! И мне точно также!..» Леночка будто в качестве иллюстрации притянула мою голову к себе, погладила и поцеловала между моих озадаченных бровей. Я чуть отстранился, посмотрел на обнажённую Леночку уже немного другим взглядом и погладил её по коже нежной груди. Леночка показалось даже подалась немного навстречу мне своей грудкой. Так для меня открылась возможность доставления радости любимому человеку… И уже следующей ночью я не «лапал» Леночкино жаркое место, а трогал осторожно, почти бережно и втайне исследовал Леночкину реакцию на мои прикосновения. Леночка мурлыкала, забывшись, рядом и удовольствие её в этот раз было явно больше обычного и заметно было невооружённым глазом. Леночка даже попой иногда вздрагивала навстречу моей руке, совсем как я, когда участвовал в «театральных сценах». Свободной рукой я гладил с нежностью то Леночкину шею, то её маленькие грудки. Внезапно я почувствовал, что рука моя стала не тискаться, а легко проскальзывать – ладонь была мокра, как в узкой горячей купели. «Леночка, ты даже вспотела…», доверительным шёпотом сообщил я, и Леночка приподняла веки. «Да?», она с интересом улыбнулась и глаза её озорно блеснули. Её ладошка скользнула под мою и через миг Леночка поднесла её к своему носику: «Пожалуй, всё-таки, не вспотела… Наверное скажем так – взмокла!.. Лизни быстро, пока я не успела!» Леночка быстро поцеловала пальчики и поднесла к моим губам. Я ничегошеньки не понял, слизал и на всякий случай облизнулся. «Это из-за тебя я так разволновалась!», Леночка собрала всю серьёзность и поцеловала меня сначала в губы, а потом в извлечённую из-под своего животика мою ладошку. Теперь удовольствие Леночки стало всё сильнее нарастать с приходом умения в мои руки, но настоящее наслаждение нам принесла уже следующая наша игра. Мы достаточно долго довольствовались тем, что на берегах Туманного Альбиона прозвали смешным словом «петтинг». Вообще, стоит сказать, что длительное пребывание в той или иной нами открытой области было одной из характерных черт наших игр. Каждый следующий наш этап обычно знаменовался этим дающим ощущение всё исполняющего кайфа «существованием в точке». Мы играли в старые игры и особо наслаждались новой, пока не приходило время новых продвижений в сфере не успокаивающегося интереса. Трогать Леночку за «там» мне нравилось так, что я терял на время прикосновения дар речи. Делать Леночке «туда» у меня стало неотъемлемой частью жизни. И вдруг после очередного «туда», когда я подрагивал, остывая у Леночки на плече, и перебирал губами её мягкие тёмные волосы, ниспадавшие мимо моего лица, в мою голову пришла мысль: «Леночка, а можно я посмотрю, что у тебя “там”?» «Угу…», Леночка гладила меня по спине вдоль позвоночника своими нежными коготками, и по спине моей от этого бегал крошка-озноб, «И мне заодно расскажешь…» «А ты разве не знаешь?», я поднял в вопросе глаза уже с середины пути, из-под её покачивающихся мячиков-грудок. «Не-а!..», Леночка потянулась и зажмурилась, «Мне ж там не видно почти ничего!.. Это кой у кого всё хозяйство наружу и на виду, а я, как женщина, должна быть таинственной и неосведомлённой!» Я понял – Леночка опять смеётся в одиночку, пока я притормаживаю, но мне было уже не до смеха: я был у заветной цели, я впервые увидел Её!.. Она сразу была похожа на цветок… Только я до сих пор не знаю на какой… Очень нежный, нежный до того, что казалось я прикасаюсь к нему физически даже простым взглядом своим… Нежный, совершенно беспомощный и одновременно безумно чарующий… Тонкие губки, неописуемым буйством линий запутавшиеся в зарослях чёрных почти волосков… Розовая наивность целомудренных краешков, плавно переходящая в алую распущенность приоткрытой недавним действом дырочки… В довершение всего блеснувшая капелькой млечная жемчужина, навернувшаяся, подобно росинке, из глубины… «Ну что там?», услышал я Леночкин голос, «Давай, веди репортаж!..» Конечно – ей было смешно, а у меня тут перед глазами такое!.. «Леночка! Я тебя люблю… Ты – красивая…», не выдержав обилия чувств, я прижался к ней своею щекой и наверху мгновенно воцарилось нерушимое молчание. Леночка непроизвольно глубоко вздохнула: «О-ох!..» И легонько ладошкой прижала меня за башку к себе. В избытке чувств и с приходом понимания того, что это нравится Леночке, я тёрся щекой о её постепенно набухающий влагой волшебный цветок… Леночка тихонько постанывала… Тогда я встал и показал ей то, что со мной приключилось из-за созерцания прекрасного!.. «Господи боже мой!», Леночка даже по-детски всплеснула ладошками, «Мы же только что…» Она проводила уже пальчиками меня в свою алую норку и минуты на три я вновь превратился в пыхтящий от усердия паровоз… С того момента мои подходы к Леночке регулярно сопровождались моим наивно-отчаянным «Посмотреть!..» Леночка лишь настояла на том, чтобы я делал это до начала решительного штурма. «Вовочка, у тебя ноги дрожат и глаза закатываются, когда по два раза подряд играем… Я боюсь уже так за тебя!» Я не возражал и теперь врывался в Леночку только через предварительный короткий сеанс-просмотр, сопровождавшийся моим лёгким потиранием лицом в приступах любви и нежности о прекрасное Леночкино лоно… Уже через несколько дней я тёрся о горячий и влажный цветочек не одной щекой, а обеими щеками по очереди, всем лицом и даже пару раз нечаянно соскользнул носом в … Мы блаженствовали подобным образом некоторое время, и я выныривал из Леночкиной купели мокрым как суслик, она целовала меня и вела скорей внутрь… А потом мы научились целоваться по-взрослому… До того дня мы целовались не очень часто и совсем не по-взрослому. Даже на ум как-то не приходило замирать с приклеенными друг к другу губами, как это делали в романтических кинокомедиях. Меня, к примеру, в подобных местах на экране всегда интересовало, чего они ждут! С Леночкой мы несколько раз целовались губами, но лишь мимолётно и случайно, когда, например, при выпроваживании меня в школу ей было всё равно, куда на моём лице в поцелуе она попадёт. Ещё Леночка иногда целовала меня нежно и ласково, в щеку или в лоб, но это было совсем уже не из той области – я тогда превращался просто в ясельного малыша… А в тот день я задержался в школе, так как курил, и к Леночке прилетел, когда она уже что-то готовила на кухне в своём обворожительном халатике, когда-то пришедшемся раз и мне с плеч моей милой богини. «Вовочка!», Леночка улыбнулась мне, обернувшись, «Как сам? Ке́ту будешь?» Она показала, какую именно «кету», высунув кончик розового леденца из ротика. Вообще-то я больше ириски любил… «Угу…», кивнул я и Леночка, подскочив ко мне, передала мне эту «кету» из губ в губы. Мы часто так делали. «Курил натощак, дурашка?», и я собрался уже чуть повиноватеть глазами, когда Леночка замерла: «Стоп! А ну, погоди, Вовочка! Конфету – обратно!» Я не понял, чего это Леночка вдруг проголодалась, но конфету вернул безропотно и тем же способом. И почувствовал, что Леночкины губы так и остались со мной, а Леночка чуть приобняла меня за обе руки повыше локтей. А конфета уже возвращалась ко мне обратно… Мгновенно сообразив и приняв правила наверное новой весёлой игры, я чуть-чуть пососал леденец и снова вытолкнул его Леночке, решив, что сегодня, видимо, либо леденец один, либо день такой, что в него едят леденцы вместе. Чтобы было удобней играть, я тоже взялся за Леночкины плечики и несильно подался вперёд. А потом словно захлестнуло… Леденец я давно проглотил целиком, наши тела сцепились в объятиях так, будто старались слиться в одно, нас обоих немного покачивало, а между нашими губами, заменив собою сладость и аромат ушедшей конфеты, играли в безумных порывах первого знакомства наши будто ожившие языки… Леночка даже постанывала тихонько, как она постанывала раньше совсем не при поцелуе… Возможно и это в том числе навело меня при моём уже следующем «просмотре» на сумасшедшую мысль… Леночка сидела как обычно на уже разбросанной постели в свете настольной лампы, которую я постоянно как бы невзначай перемещал на правый край стола, чтобы лучше было видно у Леночки всё… Я сидел перед Леночкой, погрузившись в сладкую истому переживаний и потираясь о её щелку вдыхал аромат её нежности… Леночкино тело и всегда источало для меня немного одуряющий запах казалось самого света, но её норка… Она пахла просто – обворожительно!.. Я чуть покачивался на своих коленках, забывая порой и о дающем знать о себе время от времени моём собственном естестве… Леночка чуть вздыхала от моих прикосновений… И в одно из мгновений, когда мои губы в очередной раз проходили над лепестками её нежных губок, ощущение показалось мне чем-то знакомым и в голову мне пришла несерьёзная мысль о том, чтобы побаловаться с этими губками-лепестками, целуясь с ними так, как я целовался с губами Леночки… Результат же настолько превзошёл почти и отсутствовавшие-то ожидания, что моя несерьёзность почти сразу улетучилась: Леночку немножко прогнуло в спине, она просто вся распахнулась мне навстречу и тихонько вскрикнула «Уу-х! Вовочка!» «А?», оторвал я мокрое и чуть испуганное своё лицо. «Ещё раз! Там! Так…» Я уже был там же и старался сделать ещё более «так»… Теперь я вкладывал весь краткий, но страстный опыт наших с Леночкой поцелуев и целовался с её горячей красотой со всем азартом пылающей моей нежности… Я перебирал эти губки в своих губах, искал за их краем их вкус языком, я забирался на весь свой высунутый до боли в уздечке язык в глубину горячего «рта», я крутил языком словно пытался найти как обычно язык Леночки в ответ и, не находя, лишь усиливал пыл, отчётливо представляя себе теперь, что означает целоваться «взасос»… Вот так мы и добаловались… Леночкины вздохи постепенно перешли в один стон с зыбкою подвывания, прогибаться и раскрываться навстречу мне больше уже было некуда, а руки Леночки, судорожно вцепившись когтями, мяли край простыни, когда я услышал самый настоящий крик!.. Я сидел у подножия, раскрыв полным дауном рот, и смотрел в онемении как надо мной сотрясается в конвульсиях случайный у нас на земле осколок неба… Леночка подтянула в экстазе коленки и теперь сидела с широко расставленными лодыжками, упёртыми в край кровати… Всю её, от животика до макушки, раскачивало будто проходящими по телу волнами… А на край кровати из широко разверстого лона цветка сбегал прозрачный как чистый хрусталь ручеёк… «Леночка, что это было?..», спросил я уже совсем потом, когда Леночка открыла глаза и попыталась улыбнуться мне. Я переводил шалый взгляд с пятнышка на простыне, на Леночку и на её ещё чуть пульсирующее сокровище, поэтому не до конца и понятно было, о чём я, собственно, спросил. Видимо сразу обо всём. «Вовочка, любимый!», Леночка видимо решила игнорировать мой вопрос (а может она вообще не слышит уже ничего?!), «Как я тебя люблю!» Ну это я уже где-то слышал и поэтому полез к Леночке, вспомнив о том, что собирался сделать перед своим неземным поцелуем… И тогда повод к смеху нашёлся нам сразу обоим, обнаружив ещё одну «новость»: я увлёкся целованием этой моей осколочной радости так, что позабыл всё на свете не только сам… Мой стойкий товарищ, видимо обнаружив наше с Леночкой отсутствие на планете, давно успокоился и теперь впервые в подобной к Леночке близости мирно и крепко спал… ♀ Мой первый оргазм потряс меня как физически, так и духовно. Я сама не ожидала от своего тела таких способностей. Я просто ни сном, ни духом не знала о существовании такой возможности у женского организма. То, что постоянно происходило у Вовочки, когда он, прикрыв глаза, стонал и бился в лёгком беспамятстве, выбрасывая струйки своего горячего молока мне внутрь, я воспринимала нормально и естественно – Вовочка был юный, но мужчина. Когда же со мной случилось в точности подобное его ежедневным многоразовым приступам, за исключением разве что разницы в составе извергаемых нами жидкостей, я совсем не нашла вначале объяснения случившемуся. Немного отойдя и решив, что утро вечера мудренее, мы уснули, а утром не нашли ничего более мудрого, чем счесть случившееся аномалией на почве нервного перевозбуждения. Причём первоначально предполагалось, что это вообще явление уникальное во времени, но уже тем же днём, а потом и во второй раз вечером, Вовочка смог доказать, что к нашей обоюдной радости всё достаточно легко повторяется… Тогда я решила считать возникшую возможность достижения состояния запредельного счастья своей личной аномалией до тех пор, пока не удастся как-нибудь выведать, даже не знаю у кого, случалось ли такое ещё с кем-нибудь в истории человечества. Расставаться же с аномалией никто и не подумал, какой бы аномальной она не казалась. Более того, мы стали достигать состояния полнейшего умалишения моего всё чаще и превратили его постепенно в одну из нерушимых крепостей бастионов нашей семейной жизни. Вовочкины «гляделки» превратились для меня в совершенное очарование. Здесь стоит заметить, что мы на протяжении нескольких месяцев даже и не подозревали о том, что вообще-то женский оргазм по своей природе должен вызываться не ртом, языком и губами, а чем-то другим… Я искренне считала, что счастливый «сбой» моего организма произошёл именно благодаря игровым манипуляциям Вовочки и именно из-за того, что он случайно придумал целоваться «не по правилам». Достижение же мною оргазма в момент наших объятий в соитии как-то и не мыслилось пока… Мне пока было вполне достаточно и того, что Вовочка теперь перед каждым своим визитом лизал… И как он лизал!!! Вкус его поцелуев и на моих-то счастливых губах ещё долго блуждал отблесками радости, когда нам удавалось выкроить всего лишь несколько мгновений в нелёгких условиях внедомашней скрытности… А когда он целовал «туда»… Я утрачивала само ощущение времени и окружающего пространства!.. Но тут Вовочка выдумал эти свои обоюдоострые торможения, которые гораздо и гораздо позже мы вспомнили и назвали «нашим пролонгированием». С некоторого времени я стала замечать одну почти неприметную странность в Вовочкиных достижениях успеха: уже сгорая почти на пике страсти, он вдруг словно внутренне обмирал, не прекращая и не замедляя при этом движений попой, и пыхтение его чуть сбавляло в темпе, дыхание почти выравнивалось и затем начинало ускоряться будто бы заново. А поскольку его акты к тому времени уже сами по себе стали более протяжёнными, чем наши весёлые первоначальные «впрыскивания», то общее время наших игр стало доходить уже до многих и многих минут. Первоначально я не обратила внимания на «перемену стиля» у Вовочки, поскольку у меня напрочь отнимали всю способность к мышлению Вовочкины поцелуи in vagina, от которых у меня кружилась голова не только после наших игр, но и все, казалось, дни напролёт. Он же, как выяснилось, и не собирался делиться спонтанно возникшими у него помыслами. Но в один из таких моментов он забрался, по всей видимости, слишком высоко и когда стал каменеть лицом не выдержал – резко вздохнул, почти вскрикнул, и лицо его перекосилось в лёгкой волне судорог. «Вовочка, больно?», я испугалась не на шутку. «Ага!», смеялась уже в ответ мне его, как ни в чём не бывало, мордашка, а он начинал уже разгоняться на своих чудовищных каруселях заново. Я не поняла ещё ничего, и мы завершили всё в обычном режиме. Я разбудила бедного ребёнка ночью… – Это ты из-за меня? – У?.. – оно же хотело спать! – Вовочка, ты сдерживаешься, чтобы дольше?.. Вовочка протёр глаза кулаком и сказал: «Ага». И тут же глаза закрыл. Да больше вопросов у меня и не было. Он же несколько раз невзначай говорил мне, что если бы мог, то вообще бы не прекращал ничего, раз мне это нравится, но просто ничего поделать с собою не мог. Теперь, значит, может… Я только ещё спросила ему уже засыпающему вслед: «Вовочка, о чём же ты думаешь – тогда?» «Умножаю!..» И мой неоцененный Вовочка спокойно уснул. Он не знал тогда ещё таблицу умножения практически никак… Проблема возникла с одной стороны естественная, а с другой почти смешная. Животик. Мой животик немножко вырос, и я, продемонстрировав его как-то Вовочке, обнаружила после этого, что нам с Вовочкой стало вдруг неудобно. Наша излюбленная позиция дала психологический крен. Я сама не испытывала физически неудобства ещё никакого абсолютно. Столь же комфортно, с его в будущем слов, чувствовал себя Фёдор. А Вовочка застрадал… Сразу же после открытия им моего состояния «лёгкой беременности» (как мило заметил наш, дающий в проницательности фору всему коллективу, директор школы), Вовочка стал прикасаться к моему животику с какой-то граничащей со священным трепетом осторожностью. Сначала он отодвигался от меня в кровати подальше, чуть не выпадая при этом из супружеского ложа во сне, а потом и вовсе сказал, что пока ему со мной рядом спать нельзя. Я воспротивилась с такой решительностью, что компромиссное урегулирование всё же было достигнуто, причём мне даже удалось убедить его, что чем ближе он ко мне будет находится в постели, тем меньше у нас шансов толкаться во сне. Тогда он стал прижиматься и замирать как мишутка-коала на дереве. О любви в постели на боку или на мне, как мы иногда делали раньше, речи и не было – действительно было неудобно. Но ещё две вещи Вовочка временно исключил полностью и безапелляционно: мы перестали беситься в кровати, и во время любви он перестал обнимать меня, чтобы не биться о мой животик. Но отсутствие объятий дела до конца не разрешило: даже чуть отклонившись от меня и не касаясь своим телом животика, во время наибольших приливов чувств Вовочка всё-таки плюхался чуть об меня и испытывал при этом состояние не из лучших, которое и отражалось на его напряжённом лице. Мне и так его становилось жалко, а тут он ещё придумал следующий «выход из положения». Он просто в случае шлепка по мне, от которого мне было ни холодно, ни жарко, вдруг объявлял, что «Вспомнил! Леночка, завтра же по физике контрольная! Мне бы хоть что-нибудь выучить…» С чем и отчаливал благополучно. Этого я уже перенести не могла: он внешне был невозмутим и весел, а внутренние его мучения передавались мне, кажется, напрямую. Выход нашёлся достаточно скоро и оказался прост, как всё гениальное. Как-то раз мы уснули всё же на разных постелях – Вовочка на раскладушке, я на кровати. Когда мы с ним спали вместе, я засыпала обычно лицом к нему, а сейчас повернулась непроизвольно лицом к стене. Вовочка забрался ко мне в постель уже под утро, когда позабытый будильник под наше обоюдное на него ворчание прозвенел нам внеочередной подъём выходным днём. Будильник был выключен, а Вовочка оказался позади меня и прижался, подогнув свои тёплые коленки под мои. Мы тут же уснули дальше, а проснулась я от ярких солнечных лучей на ковре и от столь же ярких импульсов утренней эрекции у Вовочки. И его горячий орган был настолько близок ко мне, что достаточно мне было взяться за него и чуть подтолкнуть в себя – его малыш тут же был принят с благодарностью моей нежной пещеркой. Вовочка спал ещё, а я блаженствовала тихонько в лучиках скользящего по моим пальцам на ковре солнышка. Но Вовочка проснулся и тихо спросил: «Леночка, ты спишь?» Приписывая, видимо, положение его малыша нечаянной того самостоятельности. «Похоже…», прошептала я в ответ и немножко сильней отвела попку назад, «Вовочка, попробуй так…» Но опыт не удался. Вовочка пробовал как мог, я как могла помогала, но что-то усилий у нас уходило больше, чем возникало в результате радости. И тут у меня мелькнула мысль ещё немного изменить позу. «Погоди, Вовочка, а если вот так?..» Я повернулась и встала попросту на четвереньки. То, что Вовочка чуть прибалдел сразу же от моего вида в позе нюхающей кустик собачки, было заметно по мелькнувшему огоньку в его глазах. Он мигом очутился позади меня, но некоторое время провозился, вероятно пытаясь разобраться в тонкостях новой для него конструкции – что и куда здесь вставлять. В конце концов его жаркий питомец оказался там же где и был. Это сразу доставило мне мало того, что новое, но и невероятно сильное ощущение – он будто наполнил меня. Вовочка вздрогнул пару раз, скорее автоматически, и вдруг замер. Я подумала, что, наверное, ему всё ещё неудобно и спокойно стояла в ожидании. «Леночка!», услышала я голос Вовочки и если сказать, что он был исполнен восторга – это ещё не сказать ничего, на его диалекте он попросту «пёрся», «Леночка! Какая! У тебя! Попа!!!» Я даже, кажется, чуть покраснела от этого его неожиданного признания доселе неизвестного мне моего достоинства, и желание во мне завибрировало с особой силой. «Какая ещё?», я почувствовала, как руки Вовочки ложатся мне на булочки, а внутри меня порывисто дуется его орган. Мне захотелось, как никогда... «Круглая!.. Большая и белая!..», Вовочка, не удержавшись, стал мять моё мягкое достояние или просто лапать за зад. «Вовочка…», я стиснула зубы и почти простонала, «Мальчик мой хороший… Сил уже нету… Еби!..» И он сделал именно так. Его руки соскользнули на талию и крепко сжали мой стан. Со всей уже ему присущей осторожной размеренностью он вдул мне по самое больше уже не смешно и я услышала в небесах пенье ангелов. Нет, это был не мальчик и даже не муж… Я почувствовала впервые в жизни, как круто и отчаянно мощно, меня берёт сзади самый настоящий мужик!.. Хорошо было так, что когда, предварительно всё оросив изнутри, Вовочка вышел из меня, я поневоле подумала, что наверняка ещё немного бы и состояние «аномалии» у меня могло бы случиться и в таком случае, то есть без помощи Вовочкиного ротика и языка. Позиция так понравилась нам, что в этот день мы ещё несколько раз осваивали её, и в будущем она стала основной нашей позой любви, до тех самых пор пока Фёдором не разрешилась моя беременность. Но настоящий коитальный оргазм я впервые испытала следующим вечером, на кухне и в русской народной позиции «раком»… В перерыве между домашними уроками мы сидели на кухне и пили кофе, готовясь немного задержаться сегодня – в школе шли какие-то контрольные. – Ну как тебе наше изобретение? – спросила я, стараясь придать возможно более невинное выражение своему лицу – вопрос, в столь же наивной форме звучал что-то около третьего-четвёртого раза за эти двое неполных суток и приводил неизменно к одному и тому же результату… – Раком? – выдохнул Вовочка, чуть не хлебнув сгоряча не остывший кофе. – Ну почему раком? – я поставила свою чашечку на стол и пальчиком рисовала узор на её краешке. – Скорей на четвереньках… – А как же тогда – раком? – проявил тягу к знаниям мой старательный ученик. – Понятия не имею… – я подняла на Вовочку взгляд. – По-моему, это вообще что-то гастрономическое… из рыбной кухни… – Ага!.. – Вовочка явно не верил в гастрономию. – Скажите ещё из «В мире животных»! – Отряд ракообразных… – я пребывала в лёгкой прострации от вкуса крепкого кофе. – Представляешь, вот завтра тебе придти в школу, поймать кого-нибудь из начинающих умалишённых, вроде твоего Корешка, и в доверительной форме сообщить: «Я вчера с Леночкой был раком!» Как ты думаешь, может у человека возникнуть мысль о твоём чудесном превращении в это мирное пучеглазое животное? – У Корешка всё может! – ни мало не сомневаясь, заверил Вовочка. – Он сам животное то ещё! Он к нам в щуки тогда сразу попросится… – Ой! – Вовочкин ход мыслей мне определённо нравился – он, оказывается, ассоциировал нас с персонажами известной басни. – Так я, по-твоему – Царевна-Лебедь? Ещё немного повеселившись и поварьировав на этимологическую тематику, мы пошли делать уроки дальше. А ночью эта «царевна-лебедь» ухитрилась предстать пред Вовочкины очи именно в обсуждавшейся наклонной позиции. Вовочка спал уже, я же немного затянула свои занятия и ушла на кухню, чтобы не мешать ему. Мне оставалось немного совсем, я стояла в одних своих домашних в цветочек одной ногой на полу, другой коленкой на табуретке и покусывала карандаш над последними строчками план-уроков на завтра. Видимо длина моих ног всё и обусловила, так как попа моя всё же была надо признать повыше уровня стола… Я легонько прикусила кончик карандаша, когда почувствовала как осторожно, медленно, но неуклонно мои трусики сползают вниз, поддетые явно в их снимании поднаторевшими пальцами… Я замерла не оборачиваясь… А просто Вовочка проснулся, вышел «попить-пописять» и вот от чего-то подзадержался, решил, видимо, «посмотреть»… Мы не обменялись с ним ни единым словом до самого утра, будто не сговариваясь решили играть в «молчанку»… В полной тишине я слушала его дыхание и ощущала его тут же на своей влажной дырочке… А потом поцелуй… Влажный ей сродни, алчный, долгий, сосущий… Я выпустила изо рта кончик карандаша, он шлёпнулся на раскрытую тетрадку и я взяла его вновь уже прямо за древко посередине, и мои зубы тут же вжались с обеих сторон в податливо-упругую плоть дерева… А он оставил меня в состоянии полупарения и на мгновенье исчез… Я прикрыла глаза и на обратной стороне век увидела космос… В меня позади входило орудие древнее, орудие непосредственного сотворения человека… Я сжала в руках края табуретки и обеими ногами уже ступила на твёрдую землю… Так было гораздо удобней играть бёдрами с этим суровым орудием, натянувшим меня на себя где-то там… Я поймала себя на слезах, обнаружив их голубые полосы на тетрадном листе, по которому чуть проскальзывало моё лицо… Оно ж «пёрло» ведь так, что одни лишь объятия его рук, крепкой хваткой на талии начинали потихоньку сводить меня с ума… А когда я без сил опустила голову мимо стола и случайно увидела его тёмные лохматые ноги на фоне белизны моих собственных, то тогда уже умышленно я наклонилась ещё сильней, пытаясь увидеть… Я увидела… Два красивых и мощных яйца, покрытых чёрными волосами, размеренно шлёпались по моей шёрстке… И вид этого столь явного мужского достоинства довёл меня до моей первой настоящей финальной точки… Я выгнулась и закричала как обезумевшая от любви самка оленя, рискуя перебудить полдома… Я сотрясалась и чуть приседала ему на всё торчащий и торчащий во мне член… Я чуть ли не вырывалась из его крепкой хватки… А он держал меня с какой-то просто невероятной спокойной силой и всё ебал, и ебал, и ебал… – Леночка, а это и есть раком? – спросило утром меня моё наивно-возбуждающееся заново чудовище. – Вовочка… – я поцеловала его в лобик и достала из-под подушки чуть не до утра бывший зажатым у меня в кулачке обломок карандаша, который я нещадно перегрызла в беспамятстве минувшей ночью. – Вовочка… (я посмотрела на него виновато) По-моему, это даже не «раком»… это уже просто каким-то «бобром»!.. ♂ Леночка и бабушка познакомились на Новый год. Когда мы с Леночкиной лёгкой руки придумывали, где нам хотелось бы оказаться в Новогоднюю ночь, я вспомнил, что надо бы бабулю зайти поздравить за день-два, как я делал обычно, если не забывал. На что Леночка и предложила пойти к бабушке прямо на Новый год, а мне эта мысль понравилась. Вспомнилось, как я оставался один раз совсем малышом у бабушки под Новый год, и как бабушка каждый раз приглашала, но всё не доводилось и не доводилось. Познакомились они настолько непосредственно, что я толком и не могу вспомнить сам момент знакомства. Помню только, что мы сидели уже за накрытым столом, было тепло, как в детстве, и была ёлка. Леночка и бабушка разговаривали о чём-то негромко, но увлечённо, а я сидел как в лёгком тумане и смотрел то на них, то на телевизор в его «Огонёк», то на качающиеся игрушки и орехи на ёлочке… Словно всё это было уже, было также хорошо и спокойно… И не совсем понятно, почему оно исчезало у меня куда-то, или то я у него исчезал… А потом мы с Леночкой вместе или по очереди стали у бабули гостями куда более обычными относительно моих прошлых не столь частых, особенно последние год-два, визитов. Бабушка только тихо радовалась. С Леночкой они могли часами говорить о литературе, обеими любимой, или вообще о чём попало. Поэтому мы часто после уроков срывались к бабушке даже не заходя домой, если обнаруживали в своих сумках необходимый комплект учебников на завтра. И там для меня наступало некоторое облегчение в моей ставшей бесконечной учебной программе. Леночка с бабушкой внимания на меня почти не обращали, и я увлечённо грыз ручку, пребывая в блаженной прострации над какой-нибудь очередной научной темой, а то и вовсе старательно рисовал голую Леночку на внутренней стороне обложки своей тетрадки (во мне с некоторых пор просыпались определённо неординарные художественные способности). Иногда мы уходили к бабушке на целую неделю и это было таской отдельной. Ходить в школу из другого района, добираясь на траликах и автобусах поутру; отвисать вечера напролёт в тишине и покое бабушкиных комнат; многие дни не вспоминать о существовании родных стен – всё это напоминало небольшое пребывание на другой планете. Наши занятия любовью с Леночкой у бабушки в гостях протекали с той же естественностью, что и у Леночки дома. Вообще что-то было в воздухе что ли, в самой атмосфере бабушкиного дома, что придавало лишь дополнительную уютную и хорошую окраску всему происходившему в нём. Наверное этим Леночка и бабушка были схожи даже больше, чем своей привязанностью к художественной литературе – они умели создавать и существом своим и самим существованием какое-то почти неуловимое тепло схожее с сиянием, которое согревало посильней всего мне известного. Жила бабушка в двухкомнатной «сталинке» с прикольно высокими потолками, которые напоминали то ли своды буддийского храма, то ли стены античных святилищ (тогда я не знал ничего подобного, но впечатление от этого не преуменьшалось). Мы с Леночкой приземлялись на ночь в одном из углов алькова второй комнаты, а бабушка обычно спала в своей первой комнате. Весь день же тусовки шли по комнатам без разграничений. Во второй комнате был большой стол для занятий, старомодный диванчик и древний шкаф, и две кровати в углах, и телевизор ещё был, с этажеркой, и с тумбочкой. Всё, кажется, ничего там больше не было, кроме нас. Мы любили друг друга с той же частотой, что и дома, в том же самом ключе. Леночка присаживалась на одну из кроватей, либо на диванчик, я заходил на посадку и через несколько минут мы отправлялись в совместное воздушное плавание. После каждого полёта остаётся чувство на глубине, по которому можно судить о состоянии и силе любви сопровождавшей всю навигацию и, в конечном итоге, являющейся основой жизни. От наших с Леночкой занятий любовью у бабушки в нас остались чувства исходящего нежностью мягкого света, что спокойным уютом окружал нас постоянно… Само же присутствие бабушки нас не смущало, начиная с одного забавного эпизода. Как-то утром мы проснулись с Леночкой и обнаружили, что случайно остались неразлучными на целую ночь. Вечером накануне мне довелось всё-таки попотеть над упражнениями по математике, в «благодарность» за обнаруженный Леночкой мой рисунок на обложке, который схожестью с оригиналом уже рисковал быть опознанным в классе. Поэтому весь вечер я был «на голодном пайке» и ночью инсценировал заново «засыпание с пупиком», как мы периодически с Леночкой практиковали. Причём засыпание засыпанием и обернулось: вернувшись с ночного неба, прижавшись к Леночке, я позабыл всё на свете, в том числе и выйти из неё своим усталым путником, который мирно у неё в пещерке и задремал… А утром он проснулся, когда дом ещё спал… Не обнаружив никого в состоянии бодрствования, он осмотрелся по сторонам, сладко потянулся и встал… Первым делом он разбудил Леночку, и Леночка обнаружила себя в той же, собственно, ситуации, что и засыпала, с той лишь разницей, что за окном теперь было светлое утро… Когда проснулся я они уже оживлённо наслаждались тесным общением: мой член слезился о плотные створки, пещерка рыдала в ответ… Мы с Леночкой не поддержали их сентиментального настроения и рассмеялись в голос, прижавшись при этом покрепче друг к другу бёдрами, чтобы наши друзья не надумали, вдруг обидевшись, выскользнуть из интимных объятий… В это время к нам и зашла бабушка. – Леночка, ты не видела мои очки? – бабушка рассеянно озиралась и, увидев нас ещё в постели, добавила: – Ой, а я думала, вы уже встали! Где ж я их дела?.. Бабушкин приход нас не очень смутил – валялись под одеялом мы при бабушке спокойно. Я только перестал толкаться в Леночку животом и положил пока свои губы ей на шею. Но тут Леночка осторожно приподняла мне поцелуем башку и, сдерживая рвущиеся смешинки, показала глазами. Я непроизвольно хихикнул: бабушка искала очки в очках! «Бабушка!», Леночка многозначительно поводила бровками. «Господи!», бабушка ухватила на лету эту азбуку Морзе – так очки бабушка искала не в первый раз, «Спасибо, Леночка! А я их уже десять минут ищу! А вы как – скоро вставать, смеялки?» Бабушка собралась уже было выйти. Но дело в том, что пока они там перемигивались-переговаривались у меня от Леночкиного смеха настал просто такой зуд под животом, что я, не удержавшись, потихоньку, как мне казалось, начал толкаться в Леночку попою. Попа меня и выдала. Бабушка приостановилась, улыбнувшись обернулась и, подойдя, приподняла край одеяла: – Э, да вам тут рано смеяться! – у моей бабушки тоже всегда было всё нормально с чувством юмора. Бабушка опустила одеяло и сказала, что завтрак готов, не задерживайтесь тут… Мы и не задержались. Только с этого случая мы и вовсе перестали закрывать дверь в бабушкину комнату в любое время суток. И как-то сами собой наши с Леночкой отношения с бабушкой становились всё ближе и ближе. Мы играли сначала отделённые от бабушки лишь приоткрытыми занавесями дверного проёма, причём бабушка свободно могла войти, не стеснив нимало ни нас не себя. Потом же мы и вовсе стали безмятежно начинать наши игры в присутствии бабушки, которая только улыбалась иногда в случае несдержанно-бурных проявлений нами эмоций, что, впрочем, было не столь часто: даже сам секс в доме бабушки был напитан обворожительной лёгкой тишиной и мы вели себя относительно спокойно. Особенно Леночка, в пору, когда я ещё не умел доводить её до головокружительной вершины экстаза. Пока я, устроившись у неё между ног, ласково пыхтел и силился, забираясь на пик, Леночка вполне могла переброситься парой фраз с бабушкой по поводу увиденной в руках книги или кадра из телевизора. А один раз мы слишком уж необоснованно близко оказались возле бабушки, сидевшей за столом и смотревшей какое-то интересное кино про цирк и негра. Фиг его знает, как оно называлось, но нормальное кино и негр нормальный. А на гимнастку у меня встал. Поэтому мы слегка и поторопились – Леночка, как сидела на краю кровати с книжкой почти возле бабушки, так и осталась сидеть, только книжку отложила и помогла мне штаны спустить. Я настроился и ага. Только Леночка меня целует, а сама кино смотрит, потому что я тоже смотрел бы, если бы лицом к телеку – там же самый атас началось: негр собачку себе завёл какую-то, как Герасим, и клоуном стал. В общем, я тоже физию повернул и смотрю, процесс не заканчиваю, но понятное дело подзатянул его слегка, так как отвлёкся. И тут чувствую, а меня по попе ладошкой бабушка гладит – я аж вздыбился весь у Леночки внутри так, что она на меня обернулась с удивлением. Я же кино позабыл, и про негра с собачкою, уткнулся Леночке в левую грудку и выдаю на все сто, как заведённый. Леночка брови приподняла и заглянула за спину мне, потом лишь улыбнулась, а я уже хлестал вовсю в ней молочными струями. Так меня проняло – нету сил! И Леночку и бабушку расцеловал, как смешная та негра клоуном – даже штаны не успел подтянуть… Так своим носом мокрым внизу в них и тыкался, а им только смеяться… Хорошо, что кино было то как комедия – интересно было его досмотреть, и я тоже смеялся тогда… Мы с тех пор так часто играли. Бабушка «помогала» нам, больше конечно мне, «страдальцу», как она один раз сказала. В бабушкиных ласковых руках я старался вовсю у Леночкиной пещерки. А бабушка потом ещё выдумала мне пальцем по попе водить, там – глубоко. Так я сразу в Леночку брызгался, как сумасшедший больной! До того нормально было… Один раз даже бабушка с Леночкой чмокнулись через меня, так я их рассмешил своей шальной скачкою… Бабушка пожала мне потом мокрый отросток и сказала: «Герой! Леночка даже запыхалась вся с тобой…» И настолько со временем мы привыкли к бабушке, а бабушка к нам, что когда Леночка позвала меня, я спокойно вошёл на кухню в ванную и первый раз увидел бабушку голой… В «сталинках», наверное, встречались чудеса и похлеще. Во всяком случае ванна, находящаяся на кухне, не самый вычурный нонсенс в народной архитектуре, перестраивавшей квартиры времён культа личности и отсутствия горячей воды. Леночка с бабушкой, когда нам случалось задерживаться с многодневным квартированием, купались вместе, закрывая за собой створки дверей кухни, а я обычно в подобный «банный день» купался вслед за ними. А тогда я выскочил в общий коридор покурить, пока бабушка купаются с Леночкой. И то ли по запаху дыма в общем коридоре (в который выходило окошко из кухни), то ли по наделанному мною в нашем уже коридоре шороху Леночка определила моё присутствие рядом и крикнула из-за дверей: «Вовочка-Вовочка, стой!» «Стою, не стреляй пока!», крикнул я через дверь обратно. «Вовочка, принеси полотенца, пожалуйста! Там, в шкафу». Я шмыгнул в комнату и, порывшись в шкафу, раздобыл пару махровых полотенец. «Принёс!», передал я громкий позывной на кухню и уточнил: «Положить под камень или замаскировать под деревом?» Глазами я уже нашёл и подходящую вешалку и полочку, на которые и собирался пристроить полотенца. «Эгей, поручик! Индейцы так не поступают!», услышал я явно взволнованный необходимостью выскакивать в прохладный наш коридор голос Леночки, «Вовочка, мы же голые туда выходить! Тащи сюда, будь другом!» Вняв разумным доводам и мольбам, я зашёл на кухню и повесил полотенца на дверку с обратной стороны. Леночка сидела в ванне с намыленной головой, а бабушка стояла рядом с ванной и тёрла ей спинку. На бабушке были только трусы и лифчик… Такое, конечно, можно увидеть на любом пляже, но всё равно мне и этого бы хватило вполне на то, чтобы лишний раз одолеть нынче вечером Леночку своим неотразимым достоинством. Бабушку я всё-таки ещё ни разу не видел без платья, она же на пляж с пацанами не бегала! Я лишь чуть задержал свой взгляд на оттягивающей книзу трусы бабушкиной попе перед тем как выйти и тут же заметил, что пойман: Леночка перехватила мой взгляд и улыбнулась мне из-под белой шапки шампуня, как-то нисколько не переживая, что он же щиплется!.. Я уже закрывал, было, дверь за собой, когда услышал голос Леночки: – Ой, Вовочка! – А? – я выглянул из-за дверцы обратно. – Вовочка, принеси ещё бельё! Не в службу, в дружбу!.. – ??? – я нахмурил брови, считая бельём лишь постельные принадлежности и оттого не понимая – зачем это им тут сейчас простыни с наволочками понадобились! – Ну трусики! – Леночка мгновенно поняла мою бестолковость в вопросе. – Мне и бабушке. Вторая полочка сверху, они там рядом лежат, не перепутаешь!.. Леночка уже блаженно жмурилась под струйками душа из бабушкиных рук. Трусики найти оказалось несколько сложнее, потому что когда я доставал полотенца, то по пути всё мешавшее сложил как раз на вторую полочку и теперь всё её когда-то аккуратно сложенное содержимое пугливо жалось к стенке шкафа в нарастающем с каждым движением моего поиска беспорядком. «Не перепутал» я трусики только из-за размера: при всей сохранённой фигуре бабушка была всё-таки раза в полтора шире Леночки в бёдрах. Найдя, наконец, на мой взгляд подходящую пару, я постучал на всякий случай в дверки кухни. «Ага! Давай!», услышал я голос Леночки и вошёл. «Леночка!», это был уже голос бабушки. Они обе теперь стояли в ванной и Леночка поливала бабушку из душа, смывая с неё остатки мыльной пены. Бабушка была совсем голой… Я чуть обалдел, а бабушка со своим восклицанием смущённо прикрыла одной рукой голые сиси, а ладошкой другой – поросший чёрными кудряшками лобок. Так она вообще стала похожа на Венеру, которую я с Леночкой видел в музее, и у меня сразу встал… «Ба, подержи душ!», Леночка определённо не разделяла бабушкиного смущения и всучила бабушке в нерешительно протянутую руку душик. И я увидел бабушкины сиси голыми: побольше, чем у Леночки и пооттянутей вниз. И соски у бабушки были покрупней, потемней, почти коричневые и с широким кружком. А у Леночки они розовые и кружок маленький, как поджатые губки. Зато торчали они одинаково весело и у бабушки, и у Леночки – это мне сразу понравилось, как они будто нацелились друг на друга своими сосками… А Леночка тут же провела обеими руками по бабушкиному телу в струях воды, подняла её ладошку и поцеловала, а потом быстро присела перед бабушкой и поцеловала в животик. «Леночка!!!», бабушка не знала куда себя девать, а Леночка смешно отфыркивалась от льющихся на неё сверху по бабушкиному животику струек воды. «А, ба?», отозвалась Леночка снизу. «Здесь же Вовочка!», сказала бабушка так, будто Леночка случайно могла и позабыть о моём присутствии за несколько секунд. «Да?», Леночка подняла взгляд на бабушку и затем перевела на меня, «Точно! Вовочка! Вовочка, иди сюда!» «Идти» было ровно полметра. Леночка потрогала меня за бугор на брюках и через несколько секунд показала бабушке, что послужило причиной его образования у меня на одежде. «Раздевайся! Сил нет, как хочу!», Леночка отвернулась от меня и наклонилась поперёк ванны в легендарной не столь давно нами освоенной позиции. На краю ванны её белая чудесная попа смотрелась, спору нет, с особым шармом. Я запомнил свой взгляд на ней пока снимал штаны, и совсем не запомнил, как снимал штаны… Бабушка только с лёгкой укоризной покачала головой, улыбаясь нам и присаживаясь на край в уголок ванны переждать наш стихийный порыв… А я смотрел на Леночкину задранную мне навстречу попу и украдкой на вынужденно в скользкой ванне разведённые немного в стороны бабушкины ноги… Видно было не очень и я скользил от низа живота вверх по телу бабушки и обратно… Когда вскоре стало невмочь, я раздвинул пошире Леночкину попку перед собой, как уже делал не раз и с наслаждением кончил, наблюдая её розовое поигрывающее колечко попы… Леночка, успевшая дойти до совсем лёгкого оргазма только один раз, повернулась, выпрямляясь, улыбнулась и потянулась в ванне так вкусно-соблазнительно, что у меня чуть сразу же снова не встал… С того раза эта безумно-заводная игра в «подай-принеси» стала правилом и непременным атрибутом наших купальных дней. Леночка баловалась, бабушка смущалась, но терпела самые глупые наши выходки, а я был по-прежнему до наивного счастлив… ♀ А просто у нас были одинаковые бабушки. И хоть я никогда не знала и не видела свою бабушку, но была она именно такой! Вовочка замешкался тогда в коридоре ещё, в вечер под Новый год, когда мы только пришли в первый раз в гости. Он возился, согнувшись, кажется с затянувшимися шнурками, а мимо него будто по воздуху скользнула с улыбкой бабушка. Я снимала шубку у самой двери возле вешалки, а она осторожно и до невероятного мягко положила ладони по бокам моего лишь намечавшегося ещё «мячика» и, потянувшись ко мне, шепнула: «Прелесть какая! Дай поносить!..» Я потянулась будто бы для ответа навстречу и поцеловала бабушку в нежный пушок на щёчке. После этого Вовочка вполне заслуженно не обратил на нас никакого внимания и прошёл в комнату сопровождаемый нашими двумя улыбками: он не представил ведь нас даже совсем… Впрочем, как позже мы с бабушкой выяснили, к моменту первой нашей встречи мы, благодаря именно Вовочке, знали друг о друге практически всё. Единственно чего я не поняла совершенно – это того, как бабушка различила мой животик, которым Вовочку я на тот момент ещё обрадовать не успела и который лишь только-только начинал выпячиваться и не виден был под платьем никак! Разве что по глазам… А потом выяснилось, что бабушка терпеть не может Марк Твена за то, что он писал ещё что-то кроме приключений Тома Сойера и Гека Финна, но зато прощает Николаю Васильевичу всё за сказочные «Вечера» и Александру Сергеевичу за «Маленькие трагедии». И я поняла в кого пошли у неё мы с Вовочкой. Для меня навсегда так и остаются самыми приятными в наших отношениях с бабушкой две вещи: пить чай под наши беседы и целоваться втайне от всех в прихожей… Конечно, со временем и беседы, и поцелуи наши в своём развитии обрели совершенно новые мотивы и черты, но суть остаётся неизменной – это определённо самые обворожительные наши с бабушкой мгновения… Таким образом, зародившись, казалось, ещё до нашей встречи, полуинтимные наши отношения с бабушкой постепенно и очень непринуждённо переросли в отношения более интимные. Вовочка же об этом, особенно на первых порах, иногда лишь догадывался, а иногда просто и вполне естественно не обращал никакого внимания на часто случавшиеся при нём наши знаки взаимного внимания, чуть переходившие порой рамки пикантной дозволенности. Долгие годы спустя, я даже несколько поражалась плавности и естественности нарастания степени физических проявлений наших душевных переживаний и чувств относительно друг друга, поскольку мы не имели ведь не просто, скажем несколько специфичного, опыта любви существ одного пола, но попросту и вовсе имели довольно скромный багаж эротических знаний. Правда бабушка рассказывала мне как-то о вереницах кавалеров в молодости и её несколько более, чем просто ласковое отношение ко многим из них, но всё-таки… Наши отношения, мне кажется, и сложились столь непринуждённо в силу того именно, что мы просто подошли что ли… нет, скорее – были созданы друг для друга, бабушка, я, Вовочка… В гости к бабушке, конечно, мы просто повадились. Чем привели бабушку в состояние лёгкого восторга, выразившегося как-то в речении «Слава тебе, Господи!» Обычно мы прибывали в полном комплекте, но иногда я или Вовочка забегали самостоятельно. Для меня это был повод к короткому, но оживлённому нашему с бабушкой общению. Именно в такие минуты нашего уединения бабушка и поведала мне, что «дождалась». По её словам она всегда знала, что плохого с Вовочкой ничего не случится, потому что «голова светлая, только ноги её незнамо где, ту голову, и носили уже!» А теперь вот разительные перемены и долгожданный результат. С этим я попыталась поспорить, конечно, на мой взгляд Вовочка остался полностью таким же как был. Но бабушка посмотрела на меня строго поверх очков, подмигнула и сказала: «Возражения с палубы не принимаются!» Я поняла, что бабушка была не только полярной лётчицей, о чём знал только Вовочка и, вероятно, не знала даже она сама, но ещё и заправским боцманом, когда взбунтовавшаяся заново команда сместила её с поста капитана пиратского фрегата… Возражения отпали. В эти же наши маленькие симпатичные посиделки за чашкой чая на скорую руку, бабушка и пробовала выведывать некоторые ювелирные тонкости наших с Вовочкой отношений. Сняв очки вовсе и хитро оглядевшись по сторонам, она приближала губы и на ушко спрашивала что-нибудь вроде: «Ну а как он?..» Причём суть вопроса во мне расшифровывало видимо глубинное подсознание всех женских поколений предшествовавших мне, потому что я сразу понимала, о чём речь и первый раз при подобном вопросе покраснела до кончиков ушей. Вопрос варьировался («А у него как?..», «Как сегодня?..», «Сегодня – ага?..» и т.п.), оставаясь неизменным по сути, приводившей к нашему последующему полуделовому экзальтированному обсуждению событий и новостей нашей интимной жизни. Я рассказывала бабушке в подробностях особо пикантные моменты и она хихикала с глупостью девочки, пока я не принесла ей составленный мною на одном из уроков (у моих ненаглядных сочинение, а мне сорок пять минут хоть волком вой на последнем уроке!..) тщательный фоторобот Вовочкиного достояния в масштабе один к одному. Над этим произведением искусства лицо бабушки до предела посерьёзнело, внимательно изучая, она перевела несколько раз взгляд с портрета на меня и обратно. «Аналог!», произнесла бабушка с чувством. «Как… кой аналог?», я признаться не ожидала от бабушки ни столь строгого отношения, ни каких-то «аналогов». Бабушка задумчиво закусила дужку очков и посмотрела в волшебную даль… «Он всегда… с самого детства… с пелёнок ещё, я всегда им всем говорила… С самого детства Вовочка был точной копией своего дедушки!..» Я смеялась как когда-то в детском садике, когда впервые узнала, что девочкам этому занятию надо либо предаваться в меру, либо срочно бежать менять трусишки… Сейчас я тоже на всякий случай потрогала себя за всё – бог миловал, в этот раз обошлось… В общем же наши отношения с бабушкой пока хранили целомудренные черты лёгкой платонической влюблённости и очарования друг другом, а наши поцелуи при встрече и расставании были абсолютно безмятежными, хоть и воздушно-приятными. Особый шарм, конечно, заключался в наших с Вовочкой играх у бабушки, особенно после случая с очками, когда мы стали свободно чувствовать себя в бабушкином присутствии и после того первого бабушкиного непринуждённого визита в нашу игру, когда я обнаружила за спиной у Вовочки бабушкину ладошку. Конечно, бывало неудобно порой и даже до жуткого стыдно, когда по утрам бабушка вынуждена была накрывать на наш большой стол завтрак, а мы ничем не могли ей помочь, так как были застигнуты внеочередной, второй по счёту, утренней страстью (дома мы с Вовочкой как-то вполне обходились одним утренним комплексом упражнений!). Я стояла обычно в такие моменты перегнувшись над кроватью в каком-нибудь метре от стола, а Вовочка вколачивал мне своего утреннего крепыша, стараясь вызвать во мне ответные чувства длительностью процесса и заставить хоть слабо вскрикнуть, что видимо справедливо расценивал свидетельством полной победы… А бабушка ставила тарелки на стол и только посмеивалась над нами. Любой взгляд в её сторону вызывал у меня внеочередные спазмы совести: сервировка всё близилась к концу, а наше участие и посильная помощь всё более сводились на нет. Иногда я сообщала о возникавших прямо по ходу процесса чувствах взывающей во мне совести Вовочке, но реагировала на них, как правило, уже бабушка. Отложив полотенце или повесив его на спинку стула, она подходила к Вовочке и приобнимала его одной рукой за играющий надо мной живот. Другой рукой она брала его за яйца и осторожно, но сильно оттягивала вниз его мягкий мешочек. Стонал и вскрикивал в таком случае Вовочка почти сразу же, запуская ко мне внутрь струю утреннего своего парного молока… Это бабушка с прежней улыбкой над нами, с трудом разгибающимися и потягивающимися, называла «взвести петуха»… С бабушкой вместе мы купались, кажется, с первого же случая, когда я напросилась подобно лисичке со скалочкой («Бабушка, я с тобой! Можно?» «Ну можно, конечно!..», бабушка только плечами пожала), а потом уже настояла на необходимости, под предлогом явного удобства, купания друг друга. Этот процесс и принёс нам первые весточки неземного очарования женской любви. Ничего смешного мы ещё совсем не делали и даже не помышляли толком ни о чём, но это было одинаково волнительно и приятно: омывать тёплое бабушкино тело струями горячей воды и потом чувствовать на себе её ласковые прикосновения, смывающие хлопья пены и забирающиеся в самые укромные уголки («Леночка, может “там” сами…» «Бабушка!» «Всё-всё, солнышко!..»). В укромных уголках нас и ждали первые признаки волнения. Я чувствовала каждый раз всю нежную мягкость и осторожную заботливость бабушкиной ладошки у себя между ножек и вынуждена была признать: даже я не могла бы столь умело обращаться со своей киской, как бабушка обращалась с моей. И моё ответное желание сделать также хорошо, умело и вдобавок приятно (я вспоминала Вовочкин ротик у себя на нежных губках) приводило каждый раз ко всё более и более интересным результатам… Нет, мы не говорили об этом, словно боясь признаться друг другу в чувствах, возникавших у нас под животиками, но с каждым разом, моя умывшая уже бабушкины губки ладошка задерживалась у неё между ножек всё дольше и вибрировала из стороны в сторону в струях тёплой воды, стекавшей вниз по лобку, всё более ловко и трепетно… Бабушка начинала постанывать и выходила из ванны раскрасневшаяся не только от жара водяных струй… Я же откровенно радовалась бабушкиной ладошке между ног и один раз даже дошла до лёгкого оргазма и два раза над ванной уписялась… И этот мой оргазм чуть не напугал бедную бабушку («Обморок?!»), когда я чуть присев над бабушкиной ладошкой, закрыла глаза и вскрикнула… Случай с Вовочкой же был, конечно, моей импровизацией. Причём когда я просила Вовочку принести нам полотенца, у меня и в мыслях ещё не было ничего подобного. А вот когда я уловила задержавшийся на бабушкиной попе в трусиках взгляд Вовочки, я тут же поняла, что Вовочке и бабушке обязательно нужно увидеть друг друга по полной форме, то есть без ничего. Бабушка, конечно, уже видела некоторые самые интересные места моего любимого Вовочки, но во-первых не все, а главное – в этом плане ведь был обделён Вовочка… И тут же я отправила его за бельём для нас… Скажу честно, вид смущённой и закрывающейся от Вовочки бабушки просто взвинтил меня… Хорошо Вовочка был в буквальном смысле под рукой… С того дня Вовочка был непременным спутником наших с бабушкой купелей. И однажды после того, как Вовочка принёс нам всё нами «случайно» позабытое и, попутно вставив мне своего крепкого коняшку, вышел из кухни, бабушка, не зная куда себя девать от смущения, прильнула ко мне и на ушко прошептала: «Леночка… я хочу…» Я обнялась с бабушкой и сказала, что в этом же месяце что-нибудь придумаю… И я заметила, что обычные Вовочкины поцелуи с бабушкой, носившие до того лишь приветственный характер, стали чуть длинней, чем того требовало приветствие… Вскоре я их и «застукала»… У бабушки, как и у других жителей средневековой трёхэтажки, подвал-сарай был прямо в доме, на нулевом этаже. Там хранились все бабушкины летние консерванты, плюс приличествующий каждому порядочному сараю всякий хлам. Они вдвоём спустились туда и, несколько задержавшись, вернулись с открытою банкой варенья. Я взглянула на обоих с выражением ужаса на лице: они оба ели варенье! Там! Без меня! Это было определённо так… Определила я это по их губам. «Ни стыда, ни совести!», печально констатировала я, строго взирая на сладких виновников, «Небось, ещё моё любимое?» Я поцеловала Вовочку в губы. «Точно, малиновое! С яблоками…» Такую же экспертизу я провела и над бабушкиными губами, полностью убедившись и в её соучастии в набеге сластён на заветный погребок… Мысль пришла быстро и внезапно, когда я только отрывалась от бабушкиных мягких губ, в настроении продолжить ещё недолго «разнос», а потом устроить примирительное чаепитие. Мысль тут же вернула мои губы на место и я ещё раз облизнула бабушкины губы, но уже изнутри… Бабушка прикрыла глаза и чуть подалась мне навстречу… Я целовалась теперь с ней по-настоящему, как мы умели уже с Вовочкой и, приоткрыв глаза, наблюдала за очумелой мордашкой моего возлюбленного существа: Вовочка пребывал в какой-то полурастерянности, словно никак не мог совместить в голове понятный для него оттяжной поцелуй с непонятными обстоятельствами его использования… Бабушка при нём с девочками явно ещё не целовалась!.. Я почувствовала бабушкины груди на своей груди и меня стало заводить в этом поцелуе саму… Придерживая бабушку за талию, я усадила её на подвернувшийся стул под окном комнаты и приподняла рукой платье… А бабушка оказалась вдруг сегодня без трусиков, что было невероятно мило с её стороны… Моя ладошка с опытностью всех наших предыдущих купелей скользнула к бабушке между ног… Отличие от ванны было, пожалуй, лишь в отсутствии льющейся воды… Но надо сказать у бабушки под моей ладошкой и так всё уже было предостаточно мокро… Ладошка легко захлопотала под бабушкой, и бабушка стала легко постанывать прямо у меня на губах!.. Я почувствовала, как у меня начинает сводить ножки от желания и посмотрела на Вовочку… Он был уже «при портупее и погонах»: его жезл надрывал ширинку, а из глаз только что искры на нас с бабушкой не летели… «Вовочка, давай!», я оторвалась распалённая от раскрасневшегося лица бабушки… Вовочка спешно отцепил от своего жезла штаны и приблизился… Я убрала ладошку с бабушкиной мохнатки и подтолкнула Вовочку ладошкой под попку: «Ну, давай… иби!..» Вовочка в этой позиции мне тут же напомнил наши первые уроки эротики. Он также, как раньше со мной, поддел бабушку на свой крючок и страстно прижался ко всему её телу. Бабушка даже вздохнула от обилия чувств, а я, увидев, как задрожала в знакомой мне мелкой дрожи, предвещающей вожделенное окончание, Вовочкина задница, скрестила ноги и, сильно стиснув их, внезапно кончила абсолютно без ничего!.. Ни язычка, ни Вовочкиного силача, ни даже бабушкиной ладошки! Такого со мной ещё не бывало… Вовочка целовался по-взрослому с бабушкой, а у неё из-под его ещё надутого и не выскальзывающего малыша капала из влагалища на подставленную мною ладошку Вовочкина сперма… Женский же поцелуй у нас получился почти летом, поздней весной. Учебный год заканчивался и у меня было немножко больше хлопот, чем у Вовочки. Его перевод в следующий класс уже не вызывал никаких опасений, а я готовила то отчёт, то доклад, всякие мелкие глупости на забаву роно, наряду с проверкой контрольных диктантов и сочинений. Поэтому я зачастую изгоняла Вовочку к бабушке сразу после уроков, он давал мне клятву верности учебным процессам и обещал сделать самостоятельно домашнее задание пока я подтянусь. А я несколько часов сидела за тетрадками и потом лишь ехала к бабушке с чувством лёгкой свободы до самого завтрашнего утра. Клятва верности неизменно нарушалась, конечно, под самыми благовидными и душещипательными предлогами и домашнее задание Вовочка делал хоть и самостоятельно, но уже под моим чутким руководством. Клятвопреступник по моём прибытии обычно находился в объятиях у бабушки, и это заставляло меня забыть тут же о его грехопадении. Вот и в этот раз я вошла в квартиру бабушки, открыв своим ключом и стараясь не шуметь, прошла сквозь наполненные свежим майским ветром комнаты и обнаружила моих очаровательных любовников в самом непринуждённом положении спящими на кровати. Видимо всего несколько минут назад откипели и поутихли жаркие весенние страсти: бабушка и Вовочка лежали рука об руку на спине и на лицах их отражались воздушно-парящие сны… О накале спонтанно возникшего былого сражения можно было судить по оброненным в спешке штанам Вовочки, по распахнутому халатику с застёгнутой верхней и оторванной нижней пуговицами, а также по очкам на бабушке… Интересно стало, аж жуть! Я подошла, стараясь ступать бесшумно, к их ложу любви и присела на корточки… Бабушкины ноги были разведены немного шире естественного, у Вовочки весь воин был липким даже на вид, а у бабушки поблёскивали только начинающие подсыхать волосики между ног… Я приподняла и чуть отодвинула бабушкину коленку и бабушка чуть шевельнулась. «Леночка?», шепнула бабушка в лёгком замешательстве, и я приложила палец к губам. Устроившись насколько было возможно поудобней, я рассматривала бабушкино только что подвергшееся натиску естество и его нежное, мягкое очарование, словно слегка затягивало меня: слипшиеся волосики пахли знакомым Вовочкиным запахом, губки были частично смяты, а частично вульгарно разверзнуты, на общем плане царил до того бередящий чувства свеженаведённый беспорядок, что я поневоле потянулась губами к темнеющей дырочке… «Леночка!..», услышала я шёпот бабушки и подняла глаза, уже не отрывая губ от губ… На меня смотрели две пары расширенных глаз, не считая бабушкиных очков… «Класс!..», восхищённо, но тоже почему-то шёпотом прошептал Вовочка… Было похоже на то, что мы все боимся разбудить кого-то ещё, невидимого и спящего, возможно саму тишину, и это придавало дополнительный изыск нашему маленькому представлению. Я целовалась с бабушкой и смотрела им обоим в глаза по очереди… Бабушка прятала взгляд и помогала мне пальчиками растягивая свои лохматые губки в стороны… Вовочка взял в рот сосок левой бабушкиной груди и, тихонько почмокивая, наблюдал за мною во все глаза… И бабушка, конечно, не выдержала… Когда я заинтересовалась маленьким ягодным клювиком над её распашонкой и чуть поднялась по нему в поцелуе вверх, бабушка застонала и только мои крепкие объятия её за попу не позволили ей вырваться в судорогах подоспевшего оргазма… «У-умм!», по моему язычку потекли сливки Вовочки смешанные с впервые доставшимся мне от бабушки соком любви… Спустя несколько минут бабушка пришла в себя и мы целовались с ней как безумные, пока Вовочка позади меня настраивал уже вновь готовое к бою своё орудие… Вот так бабушка стала первым и самым родным расширением нашего семейного круга… Сталкинг – внеплановая разработка проекта «Aly Ir» The special internal thanks: Silke Bischoff (Клип «Felix In the Sky», Felix In the Sky, 2001) Dvar (Композиция «Amaas Takhi», Rakhilim, 2004) Павел Кашин (Композиция «Роза», Эйфория, 1999) Павел Кашин (Композиция «Источник (И каждый раз)», Эйфория, 1999) Павел Кашин (Композиция «Солдат в отпуску», Герой, 2001) & all others… Исполнено на портативной персональной ЭВМ «iRU»
|
||||
|
Версия 1.0 2005 - 2008 |
||||
