|
Малити |
||||
|
Идеика Идея этой e-повести действительно взята из одного или нескольких онейрополёт-сновидений: любовь в детском садике, Малыш какой-то архаический то ли воин без штанов, то ли амур с оптическим арбалетом... И пока даже не очень ясно, завершена ли повесть на пять седьмых (5 частей практически написаны), или же не достигла даже и половины того, что хотелось изложить... Игровое поле ... ...
Совещание в облоно подходило к концу, когда сиятельная Дженифер Бонд строго вонзилась свирепым наконечником шариковой ручки в налитой проделками подопечных импортный оганайзер: – Наирина, останетесь после собрания! С вами отдельная тема! Лида куснула себя за мгновенно вобравшиеся в нечаянном испуге прямо ротику внутрь две свои крашенно-очаровательные губки и состроила брови домиком в ответ: «Какая ещё тема?». Хотя брови можно было и не корчить – всем присутствующим вокруг была хорошо известна «тема» предстоящего в одиночестве её обсуждения с главой муниципальной педагогики. Но Лидия Корнеевна сама была опытным педагогом и не слишком спешила тревожиться по волнующим начальство и окружающую общественность насущным вопросам. Карандашик её ни одним ломким движением не нарушил своего плавного парения среди страничек записного блокнота. И рисунок выходил как живой… что было, бесспорно, гораздо важней предстоящей дискуссии по поводам её профсоответственности и профпригодности. – Начнём мы, пожалуй, с того… Лида чуть растерянно, будто во сне, оглянулась по сторонам. Никого рядом уже больше оказывается не было. Она же совершенно не заметила, как все испарились. «Вот что значит сила искусства!», отметила она, лаская штрихом завершаемое творение в блокнотике и не торопясь поднимать взгляд на сердитую Джи. – Начнём мы, пожалуй, с того, что вы попробуете мне объяснить, какой пример вы, как заведующая и воспитательница детского сада подаёте вместе с этой ш… («Шлюхой или шалавой?» – промелькнуло молнийкой-искрой интереса в голове у Лиды – «О, боже! Шаболдой?!..») ш..шикарноглазой засранкой… какой пример подаёте вы детям?! – Я бы попросила Вас несколько мягче в своих выражениях относится к… Это мой лучший сотрудник!.. – Лида скользнула карандашом по плачущему от смущения клитору в раскрывшейся на обе странички вагине и удостоила, наконец, вниманием своё непосредственное руководство... *** Когда она пришла на работу в мой садик, я относилась к слову "лесбиянка" как к сленговому апробатору человеческого языка со стороны не в меру двинутой молодёжи. Но она своими огромными карими глазами видела словно насквозь и понимала все мои сны. – Представляете, Марина Леоновна, мне приснилось вчера, что я была мальчиком. Совсем маленьким и совсем несмышлёным… – как-то раз обронила я абсолютно случайно среди обычной нашей служебно-воспитательской трепотни. – Какие-то буддийские монахи, срывающиеся с тетивы луки, морские чудовища… И это в выходной! Я проснулась в девять утра, как в одинадцать часов вечера! – Диск не забудь притащить!.. – Марина вешала вещи в шкафчик и обронила, стоя вполоборота ко мне, лица я не видела. – Ага… – машинально кивнула я и застыла с ворохом детских курток и шубок в руках. Мы находились в раздевалке-прихожей моей ясельной группы среди двух-трёх остававшихся не унесёнными нянечками моих ненаглядных, которым азы взрослый речи ещё не казались чем-то правильным и закономерным. Марина всё также копалась в шкафу с какой-то позабытой пришиться петелькою, а я чувствовала, как лёгкий озноб светлой стёжкой энергии струится по моему позвоночному столбу от копчика до ушей. – Лидияанневна, что с вами? – на пороге в раздевалку стояла Танечка Ветрина из Марининой старшей группы. Вид у меня, кажется, был не совсем привычный для нашего детского состава. – Ничего, моё солнышко… Ты почему здесь? Бегом в группу! – А когда Мариинионовна придёт? – Скоро! Беги! Не то чтобы меня поразило фамильярное обращение: на "ты" мы, конечно, с моей чароглазой очаровашкой-воспитательницей тогда не переходили ещё совсем, но… Даже не то, что она "знала" про диск, про который я ничего не сказала… Она и не могла про него не знать, потому что это был её диск (или чей-то там, кто-то дал…). Я попросила его у Малити на одну ночь, чтобы перекинуть себе – очень уж увлёк этот несколько странный фильм… Она согласилась вполне, ей и обычно-то поф.. Но через несколько минут после этого – я проснулась! – Малити? Я нашла в себе, наконец, силы водрузить горку шубок на подвернувшийся шкафчик. – Что?.. Она тоже не была лесбиянкой, и у нас возникали потом целой вереницей маленькие и несуразные, но довольно всё же забавные проблемы. Более того, я не уверена имела ли она вообще тогда хоть какое-то представление о лесбийских взаимоотношениях: в свои всегда двадцать лет она оставалась девочкой и о физике каких бы то ни было любовных процессов – половых или межполовых – наверняка лишь смутно догадывалась. Но Малити в моих снах знала всё… Правда, я там была малышом, её верным то ли младшим братишкой, то ли просто неизменным поклонником-спутником; и трахались мы когда-то там ночи напролёт… Это было ирреальностью, это был просто сон, эти сны уже ведь почти отпустили и оставили в покое меня, когда… С того дня я видела сны наяву. Да, конечно, воплощение подобного существа здесь на земле в состоянии превратить тебя в кого угодно… После первого же нашего сексуального квипрокво я переворошила целый гигант информации на домашнем экране. И предметом моего интереса, нет необходимости и пояснять даже, были всевозможные формы лесбийской любви. Биотехнических и научно-социальных данных я нашла столько, что могла составить доклад на внеочередном пленуме партии; о любви, к сожалению – совсем… или почти совсем ничего. «По крайне мере вооружилась элементал-приёмами в этой со всех сторон неравной борьбе!», подумала я, оставляя в покое дисплей. …В тот раз мы сидели в самом заднем ряду освещённого лишь событиями какого-то смешного боевика кинозала, и бас-шейкер не очень тревожил нас своей взрывчатой экспрессивностью. Мы любили друга давно, уже почти месяц, наверное с того самого момента в моей ясельной раздевалке. Но у нас и в головах не укладывалось признаваться об этом друг другу. Просто всё чаще мы оказывались вдвоём и почти наедине. Как-то само собой мы задерживались одновременно со смены, одновременно приходили раньше всех на работу, вечерами шли пешком в одну и ту же сторону. И если последнее было ещё вполне объяснимо (мы жили в соседних районах), то совместные наши походы сначала в театр на какой-то концерт (то ли Гайдна, то ли UnExperience World), потом по осенним паркам и набережным, затем по зимним кинотеатрам… назвать совершенно случайными было уже никак невозможно. Вот первый же кинотеатр и пригрел нас в своих широкоформатно-гостеприимных объятиях до нашего самого первого сексуального недоразумения. Само собой действо на экране нас привлекало в третью очередь – мы зашли просто, погреться. И мы грелись больше не от хорошей системы кондиционирования, а, уже вполне привычно, от присутствия рядом друг друга. Мы сидели рядом в мягком обволакивающем плюше утапливающих нас кресел и созерцали какое-то собственное кино. У меня чуть кружилась легко и очень приятно моя голова, а взгляд всё никак не хотел зафиксироваться, как подобает порядку, на экране и блуждал где-то в подворачивающихся диагоналях рядов, стремясь коснуться сидящей рядом её… Взгляд Малити был нацелен туда куда надо, но головка её лежала у меня на плече, и также – видела ли она, что проецирует нам синема, трудно сказать… Я почему-то прижимала её к себе за хрупкие плечики, и мы обе не нашли бы в том ни малейшего сексуального проявления на тот момент даже если бы захотели. Всё чуть заметно, едва уловимо, переменилось, когда какой-то современный гаврош на экране с перекинутым через плечо карабином протянул деньги продавщице в ларьке: – Пачку "Примы", пожалуйста! Кресло моё слегка вздрогнуло подо мной отголоском бас-шейкера неуместно прочувствовавшего звук просыпаемой на тарелочку сдачи. Всей вдруг вспыхнувшей ни с того ни с сего левой щекой я почувствовала волнующе-нежное прикосновение какой-то прядки волос мирно лежащей на моём плече головки. Я, как в полусне, плавно, как сквозь волны тепла, повернулась и приоткрытым ртом коснулась мягких шелковистых волос на ней. Малити потянулась ко мне своими глазами, и мои губы соскользнули всё также замедленно и осторожно с её темечка на покрытый легко сдуваемыми прядками лоб. Её полуприкрытые глаза тёплыми веками прошли под моими губами, коснувшись колюче-щекотно её большими ресничками, холмики щёчек обиженно вздулись, пронеслись мимо, и её очаровательный ротик встретил моё чуть участившееся дыхание. Кажется, мы просто дышали друг другом… В этом поцелуе мы даже почти не соединяли наших губ, и мне было тепло до пламенного щёкота в глазах от вьющихся по моему лицу струек её тихого исполненного внутренней нежности ко мне дыхания… Внезапно я обнаружила свои руки прижимающими к моей груди Малити уже в каких-то страстно-судорожных порывах. Она высоко задирала головку, подставляя всё лицо под мой поцелуй, и в ответ слегка сжимала моё тело, сунув ладошки под мышки. Я чуть ослабила свой нежданный порыв и почувствовала, как Малити дрожит у меня в руках. «Ты замёрзла, родное моё сокровище? Что с тобой?», мой шёпот заскользил от её повлажневших от нашего дыхания губок к нежному ушку, оставляя приглушенным фоном волнующиеся тембры киноэкрана. «Нет, просто… я очень-очень…», Малити дрожала и пряталась щёчкой и носиком у меня на шейке, «я очень… очень сильно тебя люблю…» То, что это был оргазм, мне пришло в голову только через десять минут, когда я сама кончила. Малити прижималась своими тугими маленькими грудками ко мне, и я ощущала их через её свитерок и свой джемпер так горячо, будто они были полностью голыми. Пол кинозала содрогался в заходящихся всё более иступлённо мелодиях и ритмах зарубежной эстрады, а я чувствовала, как столь же сильно дрожит всё внутри и во мне, и как меня накрывает какая-то несусветно огромная волна прекрасного в моих порывах к этому невероятно-ласковому существу… «Я сама тебя очень сильно люблю», через эти десять минут я, наверное в последний раз в своей жизни, попыталась вернуться к реальности, «Но ведь это… Я не знаю… Нехорошо?» «Я тоже не знаю…», вздохнула она, сжимаясь в скромный крошку-комок в моих не отпускающих её ни за что руках, «Я нечаянно…». После этого по всем канонам нашей с ней общей работы должно было последовать дежурное "я больше не буду", но этому сорваться с её губок позволить я уже не могла – возникшая на околосветовых скоростях мысль о том, что подобной прелести может больше никогда не случиться, чуть не испепелила мой мозг… – Нет! – я поцеловала её с такой опрометчивой решительностью, что киноэкран оборвал все свои диалоги на минутную паузу. Эту минуту молчания я проходила словно во сне сквозь жёсткий бетон – мне попеременно казалось, что весь зал внимательно вслушивается в наш поцелуй, и что сейчас непременно в зале зажгут весь возможный тут свет… Впрочем, выпустить столь же перепуганную и прижавшуюся ко мне до ощущенья биения её сердца у меня под лопаткой мою Малити, выпустить моё только что окончательно обретённое мною счастье я не собиралась даже в случае включения в кинозале весеннего солнца… «Я люблю тебя, радость моя! Я люблю тебя даже сильнее, чем ты! И всегда… и всегда…», шептала я уже под восстановленный акустический баланс продолжившего увеселительные баталии киноэкрана, «Я просто первая боялась сказать тебе… Это я так больше не буду… Всё пустяки… Всё маленькие пустяки вокруг… Я же любила тебя всегда… и теперь… и потом…». Малити светила в окружающем полумраке мне своими распахнутыми в детском счастьи глазами и щекотала носиком мою верхнюю губку… Это и было нашим первым "сексом". =ó> – Дядь, дай табачку! То ли тон мой (хрипит, гад, када воюю – не до сентиментов), то ли неотвязная эта ружбайка, но факт – спугнули тёмного дядьку из-под фонаря. Он скрылся за границей невыверенного уличного света, а я остался пухнуть ушами на пустом перекрёстке в этой вечной ночи. «Блин, опять за свои!..», в сердцах выругался я почти матом, нацеливаясь на круглосуточный мерцавший невдалеке. «Своих» на самом деле было привычно впритык, ружбайку што ли продать, да кому она тут и нах… – Пачку винстона, тётенька. Белый. Ван, – я бродил по карманам, отыскивая материализующуюся в деньги труху. – Хи, балтийца сперва покажи! У тебя ж денег на гулькин х..! – продавщица оказалась не тётенькой, а ровесницей. Пачка рядом таких же как я отвисала у прилавков, как серая моль на сугрев. – Тётка, цыц! – я солидно достал четвертак, на котором жёлтым по серому было написано «рубль» и оплатил, хотя идея балтийца ей своего показать очень сильно, признаться, понравилась. Она затарахтела сдачей неопытности – всё что-то выдавала и пыталась в уме. – Калькулятор купи, тогда полюблю! – посоветовал я, сгрёб победный табак и очевидно для всех отрулил. Завернув за комок, я прокрался партизанским разведчиком к ней. В подсобке жариться – самое то. «Тётя Клава, подмените?», тётя там всё-таки тоже была, «Ну давай уже! Где?». «Где-где…», я свирепо ворчал, доставая в штанах моего, «В …». И предупредил пока не началось «Я люблю тебя! А ты?». «Я тоже! Давай…». Она ухватилась за хуй кулачком так, что я думал или сейчас оторвёт или я преждевременно раза четыре тут кончу. Очень вставило сразу и хоть нужно было бы ещё познакомиться, но на самом было совсем уже некогда. Я залапал её за пизду и мы сняли трусы. Я до колен, а она вообще выкинула их куда-то на полки и банки. «На стояка? Чё, одурела совсем?», я пыхтел, ей засовывая и пытаясь поцеловать куда-то в подворачивающийся всё время её прикольный затылок. «Меня так прёт… Ага…», она вставляла мой хер себе, подгоняя ладошкой под яйца, и наконец всунула: «Уфх!.. Ничтяк…». Ебались мы весело – эти ёбаные банки, об которые билась её жопа всё время дребезжали так, что думал побудим весь микрорайон. Тётя Клава заходила до нас пару раз: «Бля, засранцы, всю клиентуру разгоните, так грохочите! Настёна, пиздой ему, пиздой подмахни!». На какие критические замечания мы и могли лишь пыхтеть… Настя целовалась так, что у меня опухли все губы, и хуй в ней торчал, как обкуренный. Поэтому она кончила, сказав «Уумх» так, что у меня с этого поцелуя чуть не вывернуло нижнюю челюсть; а я так и остался с дроздом среди этой их баночной горницы. Но Настя не дала горевать и загнулась раком в проход: «Давай, теперь так поеби! Мне так похуй, а ты часа пол потолкаешься и будет тебе тоже красивый пиздец!». Но это она переоценила слегка. Каких там пол: у неё срака оказалась такая удобная, небольшая и мягкая, если руками булки ей сжимать-разжимать, что я через пять минут, застонал, как осёл, и в неё чуть не яйцами всунулся. Стало так хорошо, что я лил, лил и лил… Давно не ебался так, правда. «Заходи как что, я хуй с ним калькулятор куплю!», выпроваживала меня ласковым пинком коленкой под полужопия Настёна в распахнувшуюся дверями мою балтийскую ночь. «Не гони, дура мокрая! Напослед, напоследок дай раз хоть расцеловать!», корчил я клоуна, припадая в колени до ей, чтоб лизнуть ещё раз у пизды. «Только быстро…», она задиралась легко, «Тётя Клава тебе что – казённая? Да и на пороге не принято…». Принято, не принято, а получилось ништяк: Наська как дурочка дёргалась и тихонько визжала, стоя полуголой почти что на улице в открытых дверях, хоть и ночь, но ведь окна, дома… а я лазил своим языком по одуренно горячей щели и слушал, как она от оргазма так смешно тащиться, что аж пищит… А потом я поцеловал её крепко в губы, обнял и упиздел.
Последовавшим вслед за нашим "киносеансом" днём я пребывала на каком-то сказочном взводе – каждая мысль или событие напоминавшие мне о существовании в этом мире Малити приводили к лёгкой дрожи в коленках и я чуть прикрывала глаза, чтоб не выдать своего не всегда уместного состояния окружающим. Относительно спокойной была лишь первая половина дня, которая приходилась на мою рабочую смену в группе. Уже многие годы работы в детском садике у меня непреходяще-стойкое ощущение того, что мои маленькие – иноязычные, а то и вовсе молчаливые – существа обладают несравненно большим даром глубинного понимания, чем основная взрослая часть населения планеты. И возня с их застёжками и пелёнками вместе с нянечкой в тот день покачивали меня на каком-то отрешённом от всего, но крайне счастливом острове. Малити утром я видела лишь мельком (мы вполне официально и через "вы" поздоровались в коридоре среди эскортирующих наших чад родителей). И теперь мне в каждом без исключенья ребёнке виделись её проскальзывающие черты. В этой нежащей эйфории я пребывала до самого обеда. Уложив же их всех и сдав свою ясельную тёте Глаше (Галина Ивановна Сенчина, стаж-43), я осталась наедине с самою собой в своём кабинете. И тут вспомнилась ночь… Мои бесплодные попытки уснуть, мои столь же безрезультатные попытки что-то осмыслить, и – итогом – под утро малыш, то есть я в образе снившегося раньше мне малыша. Ох, как же он, то есть я, то есть (мы, что ли…) и смеялись там в этом очень коротком на этот раз сне!.. Я сняла с полки тяжеленный том энциклопедии на букву после "ка" перед "эм"… Уже первые пятнадцать минут общения с бумажным информаториумом привели к пониманью того, что изложенного не хватает ни качеством, ни количеством. И, каюсь, тот остаток рабочего дня я провела не за поиском возможности приобретения новых кроваток во вторую среднюю группу и не за оформлением документации успешно миновавшей реконструкции кухблока. На лежащей передо мной рабочей панель-мониторе в тот день до самого вечера мелькали то древние мифы острова Λεςβος, то современные статьи посвящённые изучению внеочередной женской проблемы, то какие-то крайне увлечённо облизывающие друг друга обнажённые до серёжек девицы. К пяти вечера очень хотелось курить и мастурбировать. Ни того, ни другого я не делала с пятнадцати лет, напрасно, как теперь понимаю, считая себя повзрослевшей и выросшей. Толком ничего объяснившего бы мне моё состояние я в сети не нашла. Близилась вечерняя пятиминутка. Я устранила на мониторе все следы моих страстно-неприкаянных сетевых похождений и к шести часам ничего необычного внешне из себя не представляла. Рядовая короткая встреча воспитательского состава промелькнула в полном служебном соответствии и порядке. Способствовало этому и опоздание на четыре из отведённых пяти Малити – мне не пришлось слишком долго изображать на лице официальное неузнавание. - Вы, Марина Леоновна, задержитесь на минутку? Ваша группа получила коньки, - вполне сносно удалось соврать мне уже вслед расходившемуся педсоставу. И мы остались одни… Я стояла у столика со служебной документацией и, чуть присев на него, следила за описывающим правильные дуги по ламинату носком своего нашпиленного босоножка. Она сидела всего в шаге передо мной, и взгляд её также никак не решался обратиться ко мне, прячась за её приотвёрнутыми загорелыми немного монгольскими скулами в обрамлении естественно бело-пушистых волос. - Малити, мы теперь лесбиянки с тобой… да? Я сама вполне чувствовала какое-то дискомфорт-несоответствие общепризнаваемого термина ситуации, лишь все мои дневные терзания вложились в это проницаное детским юмором определение. - К..кто? Малити жалобно попыталась взглянуть на меня – трудно весь день, похоже, было не мне одной… - Ну это такие создания… рода хомо-сапиенс… женского пола… - я честно пыталась добыть из себя обрывки полученной информации так, чтоб не перепугать дрожащие веки этих карих теряющихся в своей красоте глаз. – Которые любят только друг друга и на всех остальных им хоть с Эйфелевой башни пописять! Я вдруг обратила внимание, что мой белый халатик распахнулся почти что до трусиков, и ножка в смугло-нейлоновом лоске колготок бродит по полу обнажённою практически полностью, а она смотрит на неё с видом лёгкого уклонения от предмета любых разговоров. - Я же… нет… - пребывала Малити в полусне. – Я не только… Я ещё маму люблю… и кота Порфирий Ивановича… и всех… - Я тоже их всех люблю, - вздохнула я. – Но без тебя я, кажется, уже просто жить не могу!.. Сегодня я чуть с ума не сошла, не видя тебя… - Ага, и я… Малити медленно поднимала глаза от моего затянутого в нейлон бедра ко мне. И произошло то, что мы обе пытались, пересиливая себя, отсрочить нашими отводимыми взглядами – в этот раз признание в невероятной нашей любви произошло даже без помощи слов, глаза наши произнесли всё и признались за нас, а затем просто вбросили друг дружке в объятья. «Любовь – это попытка двух тел занять одну точку в пространстве». Данный афоризм из добытого днём был, пожалуй, единственно более-менее близок к выражению внешней стороны взорвавшего нас порыва. Мы целовались, как заведённые, отрываясь только, чтобы успеть вдохнуть переставшего насыщать нас воздуха. Мы блуждали по лицам друг дружки губами и ладонями по нашим ставшим чем-то единым телам. Вечность в цветных потоках переливалась над нами, когда я почувствовала, что Малити почти что сидит у меня на коленке и снова дрожит этими волшебно-безумящими уже меня содроганиями, сильно стискивая моё бедро своими тонкими ножками… - Моя ты лапочка!.. – я чуть задыхалась от вздымающегося навстречу ей и проходящего через всю меня тёпло-нежного чувства. Она подёргала сжимаемой в моих ладонях своей попкой и затихла. Глаза её уже привычно спрятались у меня на груди. - Лидия Корнеевна, за Анечкиным снова задерживаются. Вы не могли бы… Тётя Глаша, чуть опешив, стояла на пороге в мой кабинет. Мы продолжали раскачиваться в неге обвораживающей нас окутавшей ласковой нежности. Я в лёгкой прострации, улыбаясь, смотрела на тётю Глашу и прижимала к себе ещё чуть вздрагивающую изредка Малити за ставшие горячими под белым халатиком плечики. - Мои ш вы хорошие… - слегка слышно охнула тётя Глаша, и на лице её появилась её чуть усталая, но неизменно согревающая всех улыбка, которой она пользовалась в работе, как основным средством достижения всех своих педагогически-ясельных целей. – Вопрос снят - я сама… Тётя Глаша, чуть скрипнув, прикрыла дверь, а я почувствовала, как что-то безумное и прекрасное переполняет меня всю из-под пупка до задохнувшейся вновь груди. Я попыталась ещё раз найти лицо Малити для поцелуя, но она зажмурила крепко-накрепко свои огромные ресницы, закусила губу и всем телом скользнула по мне вниз в какой-то нечаянно-сумасшедшей решимости. Я пришла в себя, потому что: я, оказывается, всё облокачиваясь на столик позади, раздвинула до предела коленки; Малити сидела на корточках между ними с полуоткрытыми глазами и с пылающим в порывах внутренних противоречий лицом. В следующее мгновенье она всем ротиком втиснулась мне под лобок и приникла ко мне в этом невероятном поцелуе через золотисто-тёмный нейлон натянутых до предела колготок. Я, наверное, даже не почувствовала ещё прикосновения её ротика толком, когда всю меня словно сжало и тут же отпустило, а потом затрясло словно в приступе беззвучного смеха. Этот "смех" колотил меня так, что я невольно стискивала плечики Малити своими бьющимися о воздух коленками и надолго забывала дышать… Потом мы шли по ночному зимнему городу раннего вечера, и мало чем отличалась наша прогулка от уже многих таких же других – нам было одинаково тепло говорить друг с другом или молчать. О "приступе" посетившем нас в кабинете мы само собой не произнесли ни одного слова. Просто как-то совершенно само собой получилось так, что шли мы в это вечер не в соседние, а в один и тот же район… =ó> …
У меня в гостях мы оказались лишь потому, что дом мой находился несколько ближе, чем дом Малити. Нет, мы вовсе не трахались и не целовались с порога, оказавшись вновь наедине отделёнными от всего окружающего нас мира. Мы ужинали вместе и пили чай. Правда, происходило это с той же естественностью, будто мы делали так вместе всегда. Потом мы долго болтали под крепкий кофе с гранами коньяка и по очереди томились в ожидании друг дружки из душа. Я постелила нам постели в совершенно в разных концах моего спального ложа. Мы вовсе и не собирались повторять наших вчерашних и сегодняшних попыток «оказаться в одной точке пространства». Мы просто по-прежнему мирно болтали, укутавшись в свои спальные пледы, в мягком полумраке согревающего нас тихого света. Мы по честному пытались смотреть в потолок, но в этом нас не хватило надолго: очень сильно не хватало чего-то родного, и скоро нас вполне непринждённо повернуло друг к другу лицом. Малити, свернувшись калачиком, подползла чуть поближе, а я опёрлась правым локотком о подушку. И снова казалось, что говорят больше наши глаза, чем мы сами… - Малити, откуда у него этот лук? - У тебя? – её глаза чуть заметно повелись ресницами в сторону в припоминании. – Это преподнесение храма лучшему воину. Ручной лазерный арбалет образца "Ван Хун Ли – 407", код несовершаемой больше ошибки. - Воин – тоже я? - Ну да. Юный прекрасный монгол с какими-то там заморочками по поводу власти над всем тобою увиденным… - Погоди, но ведь это же лук, а не арбалет. Я, конечно, не очень сильна во всей этой ерунде, но эта дуга, тетива… - Там смещены все современные тебе земные названия… - глаза её засмеялись, - дают лук, а называют его – арбалет. - Ну и зачем он там мне? Я действительно – завоеватель? - Завоеватель, конечно… - её глаза продолжали смеяться, а сама Малити чуть слышно вздохнула. – В основном, правда, женских сердец… Сложно что-нибудь завоевать в любом мире, не завоевав толком себя… - А лук? Карабин? - А это не оружие. Это обучающие образцы. Технически все их параметры в норме, конечно, причём в соответствии с твоими завышенными запросами параметры эти весьма превосходят все известные и неизвестные земной баллистике показатели. Ну там дальность чистого поражения, автоопределение цели, сила контакта вне зависимости от расстояния и прочая лабуда. Но ты попробовала стрелять… Правда, прикольно? Я закрыла глаза… - Ещё как… - Лидили, вспомни меня… - Ага, сейчас… Я в очередной раз попыталась представить её, Малити, там. Но как всегда очаровательный образ, который сопутствовал мне целою чередой цветных снов, был задёрнут теперь укрывающей кисеёй. Я видела очень и очень немногое… - Какая я? - Ты… красивая… всегда очень родная… и любящая меня почему-то… - Как, Лидили? Как – тебя любящая? - …по-разному… как-будто каждый раз совершенно по-разному… очень сильно, правда, всегда… и красиво… На расстоянии вытянутой руки от моего лица послышался лёгкий вздох, мне показалось, что я почувствовала тепло её дыхания, и я открыла глаза. Всё это я уже рассказывала ей миллион раз, но мы обе понимали, что большего вряд ли приходится и ожидать. - Интересное и странное чувство!.. – её губки едва шевелились. – Я словно уже совсем не Марина, но ещё и не совсем я. Словно очнулась тогда и столь естественно вспомнила себя, что даже и не обратила внимания на это сразу. Но до сих пор не могу вспомнить почти совсем ничего о себе… Как я была Мариной, я помню отлично, хоть и знаю, что это была лишь временная лишь готовившая нашу встречу роль. Я отлично помню тебя, и здесь и везде. Если я пытаюсь вспоминать, я могу рассказывать о тебе всё мне известное. А себя я не помню совсем… Причём, почему-то уверена, что ты знаешь обо мне не намного меньше, чем там я знала сама, просто пока не можешь сказать… И столь же уверена, что не умеешь ты только потому, что ещё… рано?.. Это очень интересно и… увлекательно… это как… исполняться впервые самой чистой и самой живительной красотой: во мне появляются какие-то новые неизвестные мне раньше слова, понятия, жесты, но я не могу их связать воедино, уложить в единую суть… Появляются они только благодаря тебе, но совершенно пока не из предопределённых тобою слов или действий – ни ты, ни я не замечаем пока абсолютно того, что возвращает мне память обо мне… Я тебя очень-очень люблю… Она зажмурилась совершенно по-детски, обрывая свою речь порхнувшим через её душу признанием. Мне захотелось обнять её и прижать к себе. Я села на кровати и потянулась к ночному столику за сувенирными «R-1». - Ага, я не курила сто лет! – поддержала мой случайно-нервный порыв совсем уж неожиданно Малити. – Точнее сказать – с рождения! - А там? Курила? – я прикуривала на двоих зажатые сигареты в зубах. - Ну да… - Малити пожала плечиками. – Сам же гонял за сигаретами для меня… - Помню!.. – откликнлась я уже сквозь кольца табачного дыма. – Вот это я помню… Мне просто слегка затошнило. Малити чуть не умерла. Сложив обе пятимиллиметровые трубки мира огоньками в остатки кофе на дне своей чашки, я откачивала мою чуть не потерявшую сознание любовь под хриплые стоны прорывающегося сквозь кашель из обеих нас смеха. Потом я зачем-то стала делать ей спасательное дыхание рот-в-рот, и нас тут же вбарахтало-затянуло в её плед-простыню. Нам стало жарко почти сразу же – мы совершенно не представляли, что теперь делать и только прижимались через разделяющие нас пижамные комплекты друг к другу всё сильней и целовались опять. Представить, что мы сейчас будем делать то, что днём мне увиделось на сетевых фотографиях, было страшно и как-то не по себе. А больше ничего пока представить мы и не могли… «Ебаться, что ли?», мелькнуло у меня в голове каким-то ужас-отголоском давным-давно не тревожившего меня сна. «С ума сошёл? Ни за что!», Малити, не раскрыв губ, смотрела на меня во все раскрытые смеющиеся глаза. - Ебаться… что ли… - мне казалось, что я пытаюсь разомкнуть склееные жевательной резинкой зубы: напоминаю – я заведую детским садиком, а не отделением по делам несовершеннолетних, мне такие слова как диета противопоказаны! - С ума сошла? Ни за что! Нечем же… - столь искренний смех у Малити я умела вызывать только раньше во сне. – Давай же, давай же, Ли, вспоминай! Я же не оживу тут без тебя даже совсем!.. Я потянулась к ночному столику за спасительным коньяком. - Нет… - дорога туда оказалась длинней, чем я думала. – Давай сначала, как ты сказала… Я откинулась без сил на постели. - Ну и как… как ты себе это представляешь? – я с надеждой смотрела в её искрящиеся живым смехом глаза. - Никак, - она с детской наивностью смотрела куда-то мне внутрь. – Я не знаю, это ты ведь сказала, а мне только понравилось. А ты знаешь как это делают? - Знаю… - вздохнула я. – Снимают с себя всё совсем и лижут друг друга в… На большее меня не хватило. - В куда? – Малити перестала смеяться глазами и уже серьёзно посмотрела в меня. - В туда… в письку… - я еле ворочала языком. - А!.. - она, казалось, пыталась что-то понять. – А зачем? - Ох..ой! Этого я уже точно не знаю! – мои нервные импульсы изменяли окончательно мне. - Попробуем?.. – произнесла она почти шёпотом, и я заметила, как дрожат у неё нечеловечески огромные её ресницы. – Я страшно боюсь, но это пройдёт, если ты тоже не будешь… Раздеваемся, да? Стянуть с себя будто приставшие к коже комплекты пижамок оказалось самым простым из намеченного. - Я первая… - она дрожала теперь не только в ресницах, но ещё и чуть заметно в краешках губ, а в глазах горел какой-то всё прожигающий огонёк. - Ну уж нет… - во второй раз подвергать угрозе откачивания полуобморочное ненаглядное моё существо я ни за что позволить себе не могла, хоть и сама, наверняка, на тот момент видом более геройским явно совсем не блистала. Малити лежала передо мной голым распахнутоглазым ребёнком, а я чувствовала себя просто чудовищно. Движения скованы и неловки, внутри сжавшийся в иголочки звёзд непроницаемый лёд и на последней дозе воздуха и сна… Я вспомнила, что когда я была маленькой умела плакать. Наверное бы сейчас помогло. Я забралась к ней между коленок и пыталась понять, что я должна сделать теперь, чтобы моё состояние не перекинулось вдруг на уже и без того подрагивающую в непритворном испуге малышку. И вдруг всё, как вчера в кино, неожиданно и внешне абсолютно незаметно переменилось. Словно сорвалась какая-то тревожная струнка во мне, и всё заполнила тихая безумно-волшебная музыка. Передо мной лежало столь обожаемое мною сокровище, которое виделось мне в самых греющих снах и о подобном обнажённом до впадинок на животе виде которого я могла только грезить в никогда не являвшихся мне фантазиях. Я любила это прекрасное существо в любом виде, а сейчас оно было настолько близко ко мне, что я могла своей кожей ощущать его бархатистую шкурку на всём, что лишь захочу, и меня приводила в лёгкий трепет возможность соприкосновения с абсолютно любым кусочком поверхности этого моего чистого до светлого излучения счастья. Мне было совершенно безразлично, на каком конкретно участке её прекрасного тела я сейчас окажусь прикосновением своих губ, мне только страстно и как возможно скорей хотелось её поцеловать… Я смутно припомнила, что мы там затеяли и нечаянно развеселилась: «Ой, в письку!..». Это было даже не столь уж и безразлично, это было весело и пленительно просто через край моего сознания – оказаться вдруг в столь укромном уголке её драгоценного тела… Я едва касалась чисто-белого пушка на её сжатых в щелку губках, и чувствовала, как Малити оттаивает мне в ответ. Всё не решаясь взглянуть на её улыбку, я наклонилась и согрела дыханием письку. «Извини меня, моя прелесть, если будет немножко щекотно!». Я легонько поцеловалась с нею в туда. Мягкие рельефные губки оказались столь нежными и трепетными, что я чуть не потеряла остатки сознания от их пленительного вкуса. Я потрогала их ещё, и ещё… а потом целовалась, как с ротиком… Малити дрожала мне попкой навстречу, и я начинала просто захлёбываться в столь нежданно свалившемся на меня счастьи. «Айа..х!», словно лёгким поветрием донеслось до меня, и попка заёрзала по простынкам из стороны в сторону, будто в нечаянном дискомфорте. Мой язык лёг в горячую впадинку электризующего до лёгкого онемения вкуса… «Как хорошо…», моё блаженство приходило в себя очень медленно, столь же как когда-то я неохотно возвращалась из увиденного о ней сна… «Как светло… и хорошо…» Мы обе уже покачивались в убаюкивающих объятьях Морфея, прижавшись друг к другу горячими кончиками грудей, оставалось лишь дотянуться до выключателя электрокенкета… А утром я проснулась оттого, что мне приснилась ромашка. Это была очень большая ромашка, раскачивавшаяся в такой же высокой траве. Или просто я была очень и очень маленькой. Я сидела на этой дуреющей от лучей восходящего солнца ромашке и сама потихоньку сходила с ума от прикосновения её белых ласковых лепестков к моему голому телу… Когда я открыла глаза почти всё осталось по-прежнему: лучи солнца били в распахнутое шторами окно, я сходила с ума, а между всё сильней подрагивающих ног моих ласкалась всё та же чарующая белизной и нежностью своих лепестков ромашка – моя Малити… Я зашлась, не успев даже окончательно проснуться – всё во мне засияло и мгновенно расплавилось. «А-а-ах!», впервые в жизни я орала в стон от безумного взрыва во мне жуткой смеси моих самых пламенных чувств к этой девочке и постигающего меня оргазма… И первый раз мы тогда шли вместе по городу не вечером, а ранним утром на нашу работу… =ó> «Ну чё, вурдалакары? Померимся?» Я стоял на открытом морю холме, созерцая бескрайнюю пустошь земель, ещё не принадлежащих мине. «В моих плечах – ширь! В моих глазах – высь!». Речь, бесспорно, тут шла не о хуями померяца. Я видел их, словно днём – всех: и залёгших в карьерах песком, и затаённых в неприветственном мне кивком, и в пяди рос, и в ржаво-отточенных кончиках кос… Я отстегнул этот ёбаный лук-арбалет от плеча и прицелился. Так, на всякий случай – чтобы попасть. Мне было искренне всё равно в что – недремный враг окружал, а я не видел здесь ещё никого выше меня, кроме неба. «Без примечаний – модерновый лук!», техникой я не мог нахвалиться. Лита́я лука, титан-тетива и прицел снайпер-огнеупор. Я потянул лазер-стрелу из на жопе болтавшегося колчана. «Зря притихли! Пиздец уж! Приехали…», проявил я дежурную жалость к нежелающему проявиться врагу. И тогда проняло. Стал песок не песком, стал кивок не кивком… Многие… многия лета в подъём… Я запел песню жала-отчаянья, собираясь в единую точку прицела, чтобы всех… Стало так нелегко, что ярость рвалась через край… «Ансай!», запела стрела, рванувшись вперёд не лишь с тетивы, но и с древка – остаток тлеющ её так и остался бесполезным пером в её запустивших руках… Петь так петь – у ней самонаводка, без промаха!.. Я видел её и тогда, и потом… слов нет – красивый полёт… Я увидел ту единственно правильну цель… я увидел тот глаз мира… я увидел тот эпицентр… себя… Лёд прошёл по мне, как огонь. То, что это я сам, до меня успело дойти за песчинку мгновения до того как стрела чуть не нашла свою цель!.. Невидимая преграда непреодолимым бронестеклом треснула в трёх пальцах от моего зрачка с вонзённой в неё не знающей преград никаких нах.. стрелой. «Бля, попал!..», подумал я поневоле выламывая на память себе осколок того сталестекла с торчащей в нём лазер-стрелой – то пусть будет теперь мой надёжный щит от непроходимого моего насквозь собственного же долбоёбства… …я побрёл оживающей степью не нужной мне больше раздать им всем и всё тут нах… «Землю – рабочим! Фабрики – крестьянам!»… Или наоборот? Не помню уже, но чтоб пёрло их сразу всех и заметно - вовсю… А мне оставить сортиры. Бесплатные, до сверкающих искр в хромофаянсе чистые и безропотно общие. Чтобы поссалось, увиделось, поебалось как что и домой… Мечта? Смешная, наверно, мечта. Но у меня бывает – сбывается… Скажут правильно – чё там смотреть да и вдруг надоест думало ты прежде чем конструировать?.. Чё тут думать, попробуем может для сперва?.. Ты думать устань, да семь раз отмеряй, не отрезая совсем, когда на танке прёшься до боевика в ту избу! И тебе Птолемей, заебал уже… Хули мне с того радости, что ты столь отчаянный исламист, што у тибя все семь-я по полкам с гранатомётами порассажены? Счёт давно уже не на то сколько ты там врагов моих положил, а на то сколько смог нарожать-полюбить… Просёк глас Аллаха или дальше будем с тобой в детский сад играть?.. Давай уже…
С того утра мы жили вместе с Малити, и наши дома уж точно «слились в одну точку пространства»: мы перестали замечать по какому из двух адресов оказываемся – дом теперь у нас был один. И работа одна… Потому что дом-то дом, но дома мы оказывались лишь в половину существующего над нами времени, а потребность видеть, чувствовать и осязать друг друга настоятельно просила о каждом из отведённом нам мгновений. И если чувствовать и видеть друг друга мы вполне умели и на расстоянии, то всё нарастающая в нас жажда осязания настигала действительно иной раз в самых неожиданных ситуациях. Никакого примера мы, конечно, не подавали. Просто так получалось… Впрочем, и аномального в том для наших малышей я ничего не вижу. Первый "прокол" приключился на ёлочке (праздник такой у малышей, воспитателей и родителей заодно). Подготовка детского праздника сама по себе достаточно увлекательна и чрезмерно хлопотна для всего воспитательского состава, а в тот день ещё выяснилось с утра пораньше, что у средней группы деда мороза не будет – целевой и давно работавший с нами сотрудник из облдрамтеатра нечаянно заболел. Случается, конечно, и с деда-морозами – простая, но крайне несвоевременная ангина. Если бы об этом стало известно хотя бы дня за три (как это, кстати, случилось уже на тот момент в одной из подготовительных групп!), мы выкрутились бы силами наших воспитательниц или, в крайнем случае, младшего педсостава, в который при соответствующей предпроработке мог войти даже наш дворник и ночной сторож Илья Герасимович (два высших технических, хобби – филонимика раннего Ренессанса). Но именно в тот день, как назло, Илья был отпущен мной на случавшиеся у него изредка выступления сколоченной им лет триста назад какой-то рок-андеграундной группы и теперь найти его можно было разве лишь где-нибудь в одном из провинциальных караван-сараев. А у меня до утренника три часа максимум. И ждать не дождаться снегурочке в окружении взывающих к дедушке морозу малышат этого сказочно-необходимого персонажа с полным мешком волшебных конфет и подарков! В общем аврал был по полной… Но Снегурочкой в средней группе была назначена Малити, в том числе и поэтому мне в голову пришла спасительная мысль экстренно войти в роль Деда Мороза самой: в паре с Малити я была готова вытянуть что угодно! Два с половиной часа ушло на кадровые перестановки в коллективе, который в самый разгар праздника практически покидался его руководитель-заведующей. Минут двадцать пять я входила не собственно в роль, а в тяжёлую красочную униформу дедушки мороза – наша собственная садиковская шубка-кафтан "работала" сейчас в той самой подготовительной, которую удалось спасти от авралов заблаговременно, и мне пришлось облачаться в практически настоящий полярный костюм новогоднего северного пришельца. Пять минут я знакомилась с текст-сценарием и со спецификой заполярно-пожилых диалектов. Несколько неожиданную помощь оказала благовозобновлённая после восемнадцатилетнего перерыва привычка курить по вечерам: голос мой при желании мог, оказывается, вполне становиться не столь даже грубым, сколь необходимо для Деда Мороза солидным; правда, приходилось всё время гасить прорывавшуюся сквозь эту солидность хрипотцу. Я явилась вовремя, рассказала им всё мне известное о моих белокрылых оленях и ледяных городах, выслушала внимательно пару-тройку старательных до лёгкого приседания в корточках стишков про метели и разноцветные шары, и подарила каждому по мягкому зайчонку на память до следующего нового года. Малити тихонько хихикала, но больше во мне, чем надо мной – Снегурочка на всём пределе искренности была увлечена новогодней игрой не меньше своих подопечных и водила с ними хороводы, радовалась и тревожилась состоянием пребывающего в жарком для него климате Дедушки Мороза по самому правдишнему. «Ну вот и пора нам с Дедушкой Морозом лететь дальше, к другим малышам, которые никогда-никогда ещё не видели настоящего снега!», Малити выпускала последние крошечные лапки мишуток и белочек из своих рук, «С Новым Годом вас, хорошие наши! С новым снежком и счастьем!». То, что уходим мы вдвоём, я осознала среди восторженно-прощальных писков провожающих нас «в дальние страны» разноцветно наряженых крошек. По всему моему упарившемуся в тяжёлом наряде телу просквозил лёгкий озноб, и у меня уже до знакомого трепета жарко свело между ног. – Ой… всё! – Малити мягко прикрыла за нами белую дверь и на секунду зажмурилась: – Класс! Работа с малышами её и в будние-то дни не оставляла в равнодушии ни на минуту, а тут её просто слегка вело. Я рассмеялась, целуя её в пылающие на фоне голубых блёсток розовые щёчки: – Малити, ты настоящая Снегурочка! Если бы я оставалась в зале, то точно б поверила, что ты сейчас улетишь на северный полюс! Она чуть прикрыла глаза, ухватив меня за руки, и открыла их уже озабоченно-жалобными: – Ли, я ужасно хочу… – Я тоже… Ага? Единственным положительным аспектом всех моих мучений под тяжестью алого тулупа было то, что под ним я находилась в одном нижнем белье – надеть что либо ещё под его знойные объятья у меня просто не хватило никаких душевных сил! Я распахнула просторный тулуп, и мы стиснулись так, что он вполне спокойно мог бы застегнуться теперь за спинкой у Малити. Мы целовались и радовались друг другу как будто не виделись сто лет. Но за одной из дверей всё ещё шумел пустеющий новогодний зал, а за другой нас ожидали ещё не завершённые празднично-организационные дела. Поэтому не более чем через минуту я прятала уже свои чёрные трусики в просторный карман, а Малити во всём своём снежно-волшебном наряде стояла коленками на мягком ковре и блуждала пунцовыми от волненья щеками в ажуре удерживающего мои чулки пояса. Моя писька от возбуждения хлюпала и чмокала при каждом прикосновении, что ещё слегка конфузило меня и ужасно забавляло Малити. Когда я ощутила её улыбку на своих половых губах, у меня подогнулись коленки, сами подставляя ещё ближе к её лицу широко распахнутую вагину, и я почувствовала, как щекотная струйка пота катится по моей спине под так и не снятым тулупом деда мороза. Хорошо стало сразу и настолько пронзительно, что я забыла о существовании какого бы то ни было времени вокруг нас. Я прижимала её светлые локоны в маленькой короне Снегурочки к своему раскрытому лону и задыхалась в поиске звёзд на украшенном снежинками потолке... Когда звёзды нашлись и просыпались млечно-метеоритным дождём, а я стояла и вжимала головушку Малити под свой живот с силой всей приключившейся со мной страсти – дверь из зала осторожно скрипнула, приотворяясь будто сама собой: – Дедушка-Мороз, Дедушка-Мороз, не улетай! В образовавшийся прощелок двери чуть неловко всовывалась Катечка Громова в мягком обрамлении из зайчиков и кулёчков конфет. Как я успела запахнуть свой тулуп, укрыв им присевшую под меня Малити, и вернуть на место белые брови и бороду – я не помнила… – Катечка, что… – я вдруг осознала, что я – Дед Мороз; и что нахожусь на грани нарушения веры ребёнка в сказочные чудеса. Мгновенно вернувшимся ко мне гулким баритоном я выправляла ситуацию как только могла: – Кгм, Катюш! Ты откуда взялась? А что это зайков у тебя целый круг? Не боишься – распрыгаются? – Не распрыгаются! – Катечка уверенно протягивала мне всю играющую искрами подарочную охапку. – Это тем малышам кто не видели снега! Мы вместе с Толиком и Андрюшкой придумали! – Что-что? – я чуть снова не оказалась на опасной грани покидания роли. – Это вы молодцы, Катюш… И тут я почувствовала, как язычок мной даже забытой на миг от неожиданности Малити, вновь шевелиться во мне! Стало так тепло, что я чуть прикрыла глаза под нависающими ватно-огромными бровями. – Кгм… Это очень хорошо вы придумали… – Дед Мороз в моём исполнении пребывал в очевидном затруднении – принимать подарки обратно не входило в тексты сценариев… – А что же скажут папа и мама? Где, Катюша и Толик с Андрюшкой, все ваши зайчики? Язычок Малити приближался кончиком к моему сердцу… – Ой, Дедушка-Мороз! – Катечка, похоже, в данном вопросе никакой проблемы не видела. – Мы же скажем им – в лес ускакали! И всё! – Ох… – бас Дедушки Мороза начинал чуть хрипеть. – Ну уж нет, Катюш, лучше так и скажите – у Дедушки! Для малышат… у которых нет снега… Ох и ох… А за это что вы все придумали, подарю я вам всем на троих настоящую волшебную пуговку!.. Я бережно уложила её зайчиков на лежащий рядом на столе пустой атласный мешок и со всей неторопливостью Дедушки полезла в правый карман. Мне вновь уже было так хорошо, что двигалась я словно в плавном завораживающем сне. Катечка смотрела на меня во все распахнутые глаза, а Малити трогала за какую-то уж очень чувствительную струнку на самом верху своей губкой. Я чуть не достала из кармана вместо волшебной пуговки волшебные трусики… – Вот, Катюш, береги!.. Через неё видно радугу солнышка… С застывшим в полуприкрытии от изумления ртом мой ребёнок прошептал только воспитанное в нём «спасибо, Дедушка…» и медленно исчез в притворившихся за ним дверях, сжимая пуговку в несомом от волнения на весу кулачке. Я очнулась сидящей в кресле с распахнутыми на мне одеяниями и с ласкающейся ко мне моей милой Снегурочкой. Между ног было мокро и всё ещё чуть ощутимо дрожало… Откинутая в этом кресле я прижала её к себе с такой силой, будто мы находились в родной кровати, и она забилась в моих объятиях привычно, как в наших домашних играх. Какую сцену мы представляли из себя для вошедшей через служебный вход Татьяны Вернадьевны, или попросту Танечки (воспитательница подготовительной группы, стаж-3), можно было прочитать на её ошеломлённом до растерянного испуга лице. И стоило определённого труда вернуть её милое личико из этого переполоха в состояние обалдевшей от массы впечатлений улыбки… =ó> Steel-Rose… дензайя залётный гневоупорный панк… Голубая акварель перепоясывала моё лицо, и в глубине глаз иглами снежинок нарастали зрачки… При виде обнажённого тела он теряет дар речи, страха и ежеминутно уничтожающей его совести… Скриминг моего голоса надрывается о леденеющую во мне голубую кровь…
Во время тихого часа воспитательница не отлучается от малышей. Но у меня лишь половина тихих часов была занята во время моих вечерних полусменок – вторые половинки дня уходили на чистое администрирование, и каждую нечётную неделю я сдавала свою малышню на руки тёте Глаше сразу же после обеда. Малити игралась со своими сокровищами полную смену, и в тихий час свободой передвижения не обладала. Что ж поделать, если волны покачивающей меня любви начинали с особой силой захлёстывать меня с головой именно в эти минуты выхода с крайне увлекательных, но гораздо более напряжённых, чем время любого администрирования, часов на облегчённо-оперативный простор моей завдеятельности. От группы Малити мой кабинет отделяло десять шагов узенького коридора, и при открытой двери я вполне могла слышать умиротворённое сопение во сне её крошек или сопровождаемое затаённым хихиканьем начало затеваемых подушечных баталий (как это ни парадоксально, писять воспитательница детского садика всё же имеет право даже во время тихого часа). Но на пятиминутные подушечные междоусобицы я особого внимания не обращала («Спать крепче будут!», вывод многолетнего опыта от тёть Глаши), разве что в случае какого-нибудь особо меткого попадания увлекшего одного из участников-участниц на пол вместе с перехваченным снарядом и грохотом рискующего вторгнуться на заповедные пределы уже спящих рядом соседних групп. А вот когда тишина нависала всей своей снотворной мягкостью над группой Малити уже с первых минуток тихого часа, меня часто до невероятного неудержимо тянуло к ней… Я знала, что в это время она сидит у окна в живом уголке и читает какую-то недочитанную вчерашним вечером малышам книжку. И сама она, немного смущаясь, объясняет это необходимостью предварительного знакомства с подаваемым материалом, но на самом деле она просто без ума порой от всех этих приключений буратин и оловянных солдатиков… И я вкрадывалась тогда в мирно спящий предел её детского ареала совсем не строгой и ответственной за всё на свете заведующей, а мягколапой ласковой кошкой. Я оставляла шпильки на пороге своего кабинета и по шерстисто-упругим коврикам пробиралась туда, где за большими воздушными шарами аквариумов с радужными рыбками находилось влекущее меня очарование моей души… Она сидела с вытянутыми из-под халатика ножками и отвлекалась от медленно пролистываемых страниц только на бесконечные взгляды в большое окно сиявшее навстречу её глазам огромным заполуденным небом. А я покоилась щекой на её скрытом белоснежной тканью халатика бедре, сидя прямо на коврике, и больше от жизни мне не надо было почти ничего… *** В тот день мирное посапывание воцарилось во всём садике без исключения: все старшие группы вернулись с прогулки в парк, и глупышка оле-лукойе блуждал теперь между детскими веждами вне всяких отвлекающе-озорничальных помех. Я сидела возле Малити на пушистом ковре, читала обратную сторону раскрытого в её руках очередного детского бестселлера и трогала за голый животик под халатиком. Коготки мои царапкались, едва касаясь нежной кожи у крошки-впадинки её пупка, и животик её чуть подрагивал мне в ответ. Сон среди горок софт-раскладушек простирался столь умиротворённый, что даже воздух у нашего с ней огромно-солнечного окна казался плавным, переливающимся и облекающим. Поэтому тихий шёпот был почти что неразличим в этой беспробудной эйфории лёгких летающих вокруг грёз. «Мари-и-неоновна…» То, что это были не проделки баюки-дрёмы в уголках нашего отлетающего сознания, а Саша Удваров, мы обе поняли лишь спустя несколько секунд. «Что, Сашенька? Писять?», Малити опустила книжку на коленки и в стремлении не нарушить окружающую тишину говорила в своём шёпоте, казалось, одними глазами… В тот момент моя лапка-царапка уже блуждала где-то у неё между ножек, забравшись из-под кресла под короткий халатик, и я на прощанье ласково погладила её ладошкой по вздутым маленьким губкам. «Нет…» Моя ладошка осталась на месте в ожидании разрешения ситуации. «Мария-неоновна…» «Что, Сашенька?» Они продолжали перешёптываться раскрытыми друг другу навстречу глазами. «Марии-неоновна… Я вас люблю…» «Моё ты сокровище!..» Малити прижала к своей грудке застывшего рядом напряжённым маленьким столбиком Сашеньку, а моя ладошка уже успокоенно продолжила блуждать кончиками пальцев в тугом бутончике её выбритых губок… Сашенька машинально гладил своей крошечной лапкой вытянутую ножку, и покоящаяся на груди Малити детская мордашка чуть озарялась светом нечаянно приключившегося у него счастья, а сама Малити улыбалась, слегка прикрыв глаза. В бутончике моим пальцам становилось всё уютней, горячей и влажней… У неё даже не дрожали, как обычно, коленки, когда она совсем еле слышно вздохнула и тронула своими нежными губками мягкий русый вихор на макушке у малыша: «ох.. Иди баиньки, мой зайчонок… Ага?..» Она поцеловала маленького Сашу Удварова в лобик, получая в ответ вполне согласное с ней «ага», а на пальчики мне скользнула скромная капелька сока с моей чудесной белокурой берёзки… =ó> …и вот мы теперь а! снова с тобою: и с луком и с яйцами, а не пирожок… дострелялись ведь правда же?.. ох-ха… настрелялся досыти, слава тибе господи… Он явно начинал сомневаться в силе выданного ему не помнил он кем оружия. Полированный арбалет только царапал напрасно плечо и бередил сзади крылья. Ему начинали теперь нравиться вещи куда менее кцелестремительные и куда более утилитарные. Тужурка, ложка/чашка, опять котелок… - Теперь я чебурашка и каждая дворняжка!!! – с отчаянья чуть приседая под тяжестью навешанной на себя житейской аммуниции, объявило это новоявленно юное чудо-дервиш, завершённо собравшись в поход и погромыхивая привязанным к поясу рафинадовым чайничком… «Малыш, целиться нужно в сердце!..», услышал он ниоткуда как из себя голос Малити, «Не белка же, ёбаный ты мой хороший стрелок…». Он чуть охренел и подвинул ногой не вместившуюся в рюкзак с парашютом пустую кастрюльку. Кастрюлька чуть громыхнула, и он заново охренел… То что удалось вспомнить на этот раз заставило его затрястись как мгновенно рехнувшегося в остром желании немедленно баловаться. «Как же это я…», какой-то бэк-вокал в нём ещё искренне недоумевал по поводу случившегося с ним наднись провала в памяти, а он уже выходил разом, как из окружающего тебя бруствера, из шинелки-портков-котелков. Чайничек с рафинадом он повесил на лук: «Пригодится!». А сам подпрыгивал уже на одной ножке, водя хоровод вокруг своего залучившегося проницайя-оружия: - Лити-лити, лепесток! Через север – на восток. Через запад. Через юг. Возвращайся, сделав круг… Как коснёшься ты земли – быть по-моему вели!.. Вели, чтоб всем-ребятам-всем-трулялятам стало виселей! Получившийся искось-лётным круг её перепоясывал по диагонали вселенную… Выбранная в качестве боевого окраса сине-сиреневая нитроакварель по той же диагонали перепоясывала её усмехающееся в атаку лицо… ... ... ... ...
|
||||
|
Версия 0.0 2007 |
||||
