|
Небольшая коллекция неонового света |
||||
|
Идеика Чем люминисцентный свет отличается от солнечного? Не столь уж значительным смещением спектра, цветом? Какой он на самом деле - розовый, голубой, сиреневый? И почему он кажется настолько близким и эротичным, несмотря даже на общепринятое определение "холодный"?.. Впрочем сюжет e-повести стал несколько уклоняться от коллекционирования неоновых уголков, поэтому, наверное, разработка и притормозилась... На данный момент (08.06.2009) завершён вариатив-пролог и проведена значительная часть материала первой главы. Игровое поле ... Я решил собрать эту коллекцию случайно, когда под руки мне подвернулся старый «НИИшный» дневник, который мы с женой вели в первое десятилетие нашей совместной супружеской жизни. Копаясь в своих рукописях и несостоявшихся научных разработках в поисках очередных объектов немедленной утилизации, я наткнулся на это ветхое рукотворное изложение последовательности фактов из нашей сотворческой реальности. Стандартная сиреневая обложка «общей» тетради выцвела, а на внутренней её стороне был нарисован хуй. Ну, в смысле мужской половой орган в натуральную величину. Нарисован в подробностях, с некоторым даже вкусом, а я, хоть убей, не мог вспомнить, чьих было рук это “произведение искусства”: то ли это я сам составлял свой автопортрет, то ли это Нина в один из творческих приливов не снесла вдохновения. Кстати, коротко о себе – семнадцать с половиной сантиметров :)… (то есть в пределах обложки вполне помещаемся). Зовут меня Виктор, жену, как уже было молвлено – Нина. Род царский. Правда, от какого царя конкретно мы пошли неизвестно. Просто фамилия у меня Царёв. Ну и у Нины, значит, тоже. От нормального, обыкновенного царя. Посмотрел-посмотрел я на этот хуй, подумал ещё, что теперь, когда мне доводится написать что-нибудь вручную, более полустраницы, я начинаю ощущать реальное беспокойство от невозможности засейвиться и через каждое предложение ищу отсутвующую на листе столь необходимую клавишу. Моя рука с тетрадью уже потянулась к стопке дежурного уничтожения – всё более или менее важное из старых документов давным-давно уже было перекачано на компьютер, и за ценность информации я не переживал. Но тут в белом свете моей настольной “линейки” мелькнули полустёртые контуры нашего НИИ на сиреневой обложке дневника. Рисунок явно принадлежал детскому перу, и не перу даже, а “химическому” карандашу. К творениям любого детства я всегда относился более трепетно, чем к своим собственным (представить только это чудовищное усердие с перепачканой “химией” рожицей и чуть высунутым фиолетовым языком!), и рука моя вновь вернулась в исходное положение. Я смотрел на наш с Ниной нарисованный НИИ базовой автоматизации центральных авансистем, и потускневшие карандашные контуры словно оживали перед моими глазами… Так он выглядел, наверное, по ночам в конце каждого квартала, когда горящие “запарки” оставляли на сверхурочную целые отделы. Особенно зимой, когда вечер начинался чуть ли не в три часа дня, и когда вечера эти превращались порой в бесконечность. Неоновый свет ярко светил тогда в вереницы больших окон института, и с вечерних улиц погружающегося в ночные сумерки города огромное здание выглядело просто волшебно. Что-то волновало меня в этом неоновом свете, струящемся в окна нарисованного на обложке института. Я перевернул первые страницы… Через несколько дней собралась эта небольшая коллекция эпизодов исполненных неонового света. И пришло решение оформить дневник в повесть, убрав все препятствующие нормальному чтению даты, цифры и глубокомысленные обрывки, вроде «…пытался сделать зарядку утром, но лишь накурился, как кролик, вместе с Ниной, и хихикали, как умалишённые, полтора часа, пока взгляд не упал на стенные часы…». Из отдельных эпизодов, которые приходилось лишь слегка связывать художественными приёмами между собой, складывались главы. Слегка не хватало реальности ощущений в той части, которая оформлялась на записях жены, и пришлось уболтать Нину вместе со мной заняться воспоминаниями в письменном виде. Про неё не скажу, а вот из меня писатель слегка усреднённый, как, впрочем, и современный программист почти никакой (всё не даётся стезя индивидуальной трудовой деятельности в информационных полях не терпящих никаких обособлений). Скорей, я всё тот же простой, но подающий такие надежды инженер-конструктор… Идея пойти работать в отдел простым чертёжником, имея за плечами защиту кандидатской, могла прийти только в одну голову. Она в неё и пришла. Нина пожала как-то своими хрупкими плечиками, глядя в привычно свободный от излишков роскоши холодильник, и навела на меня полупечальный свой нежный взор: – Витенька, а не устроиться ли тебе на работу в отдел периферийных разработок? Говорят, там неплохо платят… В её предложении был один только существенный плюс (об этом несколько позже). Я подумал секунды три, поскольку Нина была по-утреннему в одной ночнушке, сквозь которую отлично обрисовывались контуры её неземной привлекательной попы. И сказал: – Платят везде одинаково! – довод мой был на тот момент исполнен определённого резона: на порядок зарплаты ни у кого не отличались. – А у меня исследования в самом разгаре и докторская в перспективе! – Витька, этот «разгар» уже третий год длится! Отдохнул бы, а?.. – почти жалобно попросило моё второе “Я”, хлопая всем своим безумным зеленоглазием. – Никуда не уйдёт твоя докторская! Работу в отделе я представлял себе, как пыль, пыль и пыль. Ежеденное нудное вычерчивание на огромных ватманах крохотных микросхем и не исполненный никакой отваги и авантюризма риск отсидеть себе задницу. Был, правда, и плюс. Но невозможность полноценного научного общения и втиснутый в восмичасовый режим рабочий день! Последнее почему-то смущало особо. Я никак не согласен был на восемь часов принудительного труда после свободного режима труда исследовательского, хоть он порой и занимал не по восемь, а по шестнадцать часов в сутки. Но, вот, плюс… Дело в том, что я с особым трепетом всегда относился к своему руководству, особенно к прямому. Я очень уважал и любил любого своего начальника… но лишь на отдалении. В режиме удалённого доступа (прошу прощения за изыски новейшей терминологии в ходе повествования) я мог достаточно долго выносить даже самое нелицеприятное начальство. Но всяческое ко мне приближение места деятельности моего руководства было, видимо, противопоказано мне самой природой. Поэтому я не рвался в кабинеты управления, где со своим начальником приходилось быть только что в разных кабинетах на одном этаже, и уж тем более я никогда не оказывался в отделах, где начальник или начальница сидели за соседним столом. Я мирно существовал в стенах наших институтских лабораторий, где начальником себя привык считать каждый третий, а подчинённых было поискать и поискать! Но в отделе периферийных разработок ситуация никак не была осложнена этим вопросом. Начальником отдела была Нина Михайловна Царёва. То есть моя жена. А поскольку вольное непослушание входило в семейные традиции, включая даже детей (Блин, посуду ведь даже не заставить было никого вымыть! Приходилось всё время придумывать какие-то фокусы и предлоги, чтобы улизнуть с кухни первым и привести тем в действие морской закон «кто последний доедает…»), то такое начальство меня в работе очень и очень устраивало. Вот это и был тот единственный, но довольно существенный для меня плюс в предложении моей изумрудноокой Ниппи. И я отважился на несколько месяцев отдохнуть на «высокооплачиваемой» (лишний четвертак) работе. Впоследствии эти несколько месяцев легко и свободно превратились в несколько лет, но жалеть об этом или тем более считать упущенными эти годы мне не пришлось… Так или иначе я оказался у чертёжного пульмана в отделе занимавшемся “несерьёзными” разработками различных частей периферии для интегрально-графического равнопроходного автокоррелятора (сокращённо «ИГРА»), который создавался нашим институтом, и значение которого на современный язык можно было бы перевести, как нечто вроде “коллективная ЭВМ”. Пыли, что меня поразило сразу же, не оказалось вовсе. Ни на физическом плане (отчасти благодаря тому, что коллектив сотрудников, за исключением меня, состоял лишь из одних сотрудниц), ни на плане рабочем – проекты шли довольно интересные, хоть и не крупномасштабные. К тому же отсидеть задницу угрозы не было: моя работа оказалась стоячей или, как её называли, «стоящей». Единственный пульман отдела, стоявший в углу, был целиком в моём ведении, и я большую часть времени проводил за ним, а не за своим рабочим столом. И мне даже несколько неудобно было за прикованных к своим, хоть и мягким, стульям женщин, но их разработки не нуждались в обширных ватманских листах и вполне умещались на столах, а зачастую просто сводились к журнальным и постраничным расчётам. А к восьми часам обязаловки я довольно скоро привык. Гораздо скорее, чем ко мне самому, например, привык чисто женский с незапамятных времён коллектив… Несколько дней при мне обрывались “женские” темы для разговоров. Несколько недель я чувствовал на своей спине заинтересованные моим появлением в отделе взгляды. А потом всё уладилось как-то само собой. Отчасти этому способствовал мой рост атлета лёгкой гимнастики (метр семьдесят с кепкой, если задрать козырёк). Отчасти – молчаливый характер (я умею молчать месяцами, если работа меня увлекает, без всяких на то монашеских обетов). Отчасти, может быть, сказалась невозможность постоянно тревожиться по столь незначительному, как я, поводу слишком долго. Обо мне забыли, как о случайном недоразумении. И теперь Инесса Арнольдовна (послал же господь-бог имечко! Оно никак не вязалось с её внешностью мягкого маленького колобка с весёлым характером и неуёмным нравом, но она представлялась только так и никаких иных форм в назывании себя не признавала принципиально…), теперь этот неформальный массовик-затейник вполне свободно могла рассказать при мне анекдот на фривольную тему. Или сёстры Марина и Карина могли затеять затягивающий весь отдел спор о новейших веяньях моды в области их нижнего белья. И совсем уж ничего не стоили фразы вроде «у меня праздники, а его припёрло, как маленького – дай, да дай!», которые и не всегда доходили до меня своим полупонятным значением, а когда доходили, то щёки мои невольно озаряли румянцем белое поле листа передо мной. Но сильней всего беспокоило зеркало… Оно висело на стене рядом с дверью, и перед ним регулярно крутился кто-нибудь из сотрудниц. В метре в углу стоял мой чертёжный агрегат, и сам объект линейного отражения находился где-то у меня за спиной и виден быть мною не мог быть никак, а вот отражение – стоило лишь совсем нечаянно скосить вправо глаза, и картины можно было наблюдать самые чудные! Причём, если поначалу на эту возможность с моей стороны как-то обращалось внимание (было даже предложение перевесить зеркало на другую стену), то потом всё вошло в привычную для всех колею, словно рядом с их полуинтимными ужимками стояло не человеческое существо с глазами, а шкаф с приклеенными к нему пуговицами. =♀=▼ – Ведь пялишься, гад. Да! Ведь пялишься! А? – возмущению моему не было предела. – Нет. Его инфантильному самообладанию порой можно было просто позавидовать! Я полчаса проводила с ним “воспитательную” работу, и ничего, кроме этого тупого «нет» с почти честными глазами вытрясти из него не могла. В конце концов, пора спать было уже ложиться – ну и намучилась же я с ним… Сама ведь видела, что у него глаза от зеркала не отворачиваются, ну что тут поделаешь! – Нин, давай спать уже, заебала!.. – нелитературные выражения он использовал не столь часто и всегда таким умопомрачительно-умильным шёпотом, что доводил меня до какого-то необыкновенного внутреннего спазма: я как-то сразу ощущала обезволенное нежелание дальше ссориться, и хотелось чего-то непонятного… – Давай!.. – только вздохнула я, и через пять уже минут дёргала за пимпочку на шнурке настенного бра в изголовье нашей кровати. Вот, кстати, ещё одна, пусть неявная, причина многих семейных “заводок”: мы оба панически боялись включённого по ночам света. Нет, не в смысле в туалет в тапочках, а в смысле ночь любви и так далее. И вообще, где там как, а у нас в семье секса точно не было. Детей я, по всему, приобрела в роддоме за наличные – нельзя же было соотнести с их появлением те смехотворно почти ничего не значащие приступы случайных скоропалительных соитий в полной темноте под одеялом даже не на ощупь, а на какой-то заложенной самой природой автоматике. И любить же друг друга любили, а случались (иначе и не назовёшь) со скоростью зайцев между лисьими погонями. Потому и заводились порой ни с чего казалось бы. Одно утешало – действительно любили, и в любых конфликтах старались поменьше навредить друг другу, быстро и легко останавливаясь в критических случаях. Но этой ночью случай выдался, видимо, сверхкритический. Во мне прямо будто всё ёрзало, не давая уснуть. «Витенька…», и будить ведь не хотелось же, «Витюша!.. Ты не обиделся на меня?» – А? – он на самом деле уже почти спал. – Нет, Нинусь… Я не буду больше смотреть в зеркало! Спи… – Витенька… – я не знала точно, чего хочу от него и неожиданно даже для самой себя вымолвила: – Витенька, поеби меня, а? Несколько долгих секунд в темноте висело гробовое молчание. – Ты чего? – Ничего… – От кого ты таких слов набралась? На языке вертелось, конечно, предательским воробьём, которого потом не поймаешь «От тебя!», но я и так ему, моему Витеньке, этим вечером достаточно наговорила таких “воробьёв”. – Это Инесса всё! Несла сегодня целый день всякую чушь, а её ведь не остановишь, ты знаешь! Вот и прицепилось… Ну, пожалуйста! – Ниппи, ты с ума сошла! Так вдруг! Я же так, наверно, и не могу… – растерянно произнесло моё жизненное очарование, в семейных трусах которого на тот момент в самом деле не ощущалось никакой гордости. – В конце концов, кто начальник отдела – ты или Инесса Арнольдовна? Могла бы быть построже с подчинёнными! – Витенька, я буду! – с готовностью согласилась я: в тот миг мне почему-то было совсем не до споров. – Точно буду! Витюш, а она знаешь, что сказала сегодня? Я прижималась к нему животом и внезапно почувствовала, что что-то зашевелилось и в нём. – Что? – он обнял меня за плечи. – Она сказала: «Люди женятся – ебутся… А тут не во что обуться!»… – по возможности невинно поведала я одну из новейших фольклорных прибауток Инессы. – Это про нас! – пришёл к неожиданному выводу Витенька, уже ёрзая под одеялом в попытке по дежурному пробраться в мою щель. – В какой части? – не поняла я, также по дежурному раздвигая на необходимую ширину ноги. – Во второй, конечно! – Витенька зашлёпался животом по мне. – Я, вон, туфли уже третий год донашиваю, если не четвёртый! – Грустно… – вздохнула я, впервые пытаясь прислушиваться к ощущениям, которые мне не дали уснуть. – Грустно, что не в первой!.. Где про людей… Вить, я свет включу, а? – Нин, да ты что? С ума сошла! – Витенька даже приостановился на миг в явном переполохе. Мне показалось, что всё в нём начинает опускаться, но как выяснилось лишь показалось: через миг внутри меня что-то словно вздулось необыкновенной силой, Витенька запыхтел чуть быстрей и через полминуты оказался без сил рядом со мной. – Понаслушаешься всякой чепухи! Ну, Нин!.. Он шутливо потянул меня губами за плечо под ночнушкой. – Сам ты, Витенька, чепухи! – я попыталась обидеться, но не смогла. – Почему бы нам хоть разик не включить свет? – Ты чё?! Обалдела совсем… – испуганный переполох тут же дублировался. – На фига? – Ну, может быть, я хочу на тебя посмотреть… – Нин! – тон Витюши был исполнен сосредоточенного терпения. – Я же инженер-конструктор, а не Михаил Боярский! Чего там смотреть? – Михаила Боярского я тоже без мушкетёрского мундира не видела! – возразила я. – Но он, в отличии от тебя, снял бы его не задумываясь, когда перед ним женщина раздетая уже! Всё, Витенька, ещё раз зыркнешь в зеркало – я ночью включаю свет! – Но я и не зыркал же ведь! – Ну и вот… =♂=▼ Весь день я мужественно боролся с приступами постепенно вырабатывающегося у меня правого косоглазия. Но, как на грех, именно тем вечером меня вообще чуть не перекосило на всю жизнь: шебутная Лариска приобрела на зависть всему отделу дефицитный купальник… Ещё с обеденного перерыва наша Ларочка вернулась с получасовым опозданием и ошеломительным «Целый час отстояла!». После чего отдел был наполнен оживлёнными обсуждениями до вечера. А вечером с подачи всё той же Инессы Арнольдовны было решено устроить примерку. «Мало ли, может он тебе не идёт! А мне тоже нужен такой!», выдвинула она решительный аргумент, несмотря на разницу в пропорциях с Ларочкой раза в три. На нюанс никто не обратил внимания: если бы Ларочке действительно не понравилось, то вещь бы хозяина всё равно искала не долго. И Ларочка предстала перед зеркалом по правому борту моего пульмана, как бы сейчас выразились «топлесс». Хорошо ещё хоть моя обворожительная Ниппи была вызвана куда-то по делам в тот момент – вчерашний разговор всё ещё сидел во мне моими никак не сдерживаемыми обещаниями. На улице уже стемнело давным-давно, и в окна заглядывала чёрная глянцевая о стёкла ночь. В институте работали лишь “сверхурочники”, по одному-два отдела на этаж. Наш вечно запаздывающий с итоговыми наработками отдел исходился в сиянии серебристо-белого неонового света. А в зеркале почти на расстоянии вытянутой руки передо мной стояла обнажённая по пояс белокурая Ларочка, то снимавшая, то надевавшая верхний предмет своего нового купальника. Сиськи у неё смешно торчали в разные стороны, и даже когда она стискивала их синтетической тряпочкой между маленькими грудками оставался довольно приличный зазор. А от вида её крошечных пуговок-сосков у меня просто встал… – Девочки, ну что это такое! – на пороге отдела стояла моя Ни. – Ларочка! Ну что вы тут устроили? Витенька мне всё-таки муж! – Да? – Ларочка обернулась со столь искренним изумлением сначала на Нину, потом на меня, словно известие о нашем семейном положении было новостью дня, а не общеизвестным фактом. – Здорово! Ниночка, мне, правда, идёт? – У тебя формочки слишком острые! – вступила в оживлённый диспут супруга. – Может ты себе ещё один оторвёшь, Ларочка, на размер меньше? А этот мне подаришь, как своей прямой начальнице, на День 8-го Марта! – Значит, точно идёт! – Ларочку прямо заворожило на миг перед зеркалом, она стояла и любовалась своим отражением, держа чашечки лифчика в ладошках. – Импортный… Любовалась отражением она не в одиночестве. Я никак не мог оторвать своего взгляда от её пожимаемых в ладонях сисек, пока, наконец, не встретил в зеркале внимательный и какой-то уж слишком умиротворённый взгляд моей Ниночки… =♀=▼ “Умиротворение” продолжалось весь вечер. Витенька ходил встревоженный, тише воды, ниже травы, будто ждал всё время повторения участившихся за последнее время наших бесед на нравственные темы. Но во мне на самом деле не было и следа от вчерашнего пыла. Впрочем, вечера у нас уже почти не оставалось – по возвращении домой оставались считанные часы на то чтобы поздороваться с детьми, поужинать и лечь спать. Вот в кровати и нашло на меня снова “вдохновение”. Хорошо хоть ёрзалось в эту ночь уже не мне одной… – Нин! Нина!.. Ты не спишь? Пусти, а? – приглушённый шёпот был несколько встревожен. – Ага… – я уже с каким-то даже любопытством подставилась, стараясь, как и вчера попробовать проследить за своими ощущениями: может быть правы в чём-то все эти бестолковые анекдоты, и что-то интересное в этом процессе есть? Внутрь меня забралось горячее Витино естество, и чувство полноты внутри впервые скорее обрадовало, чем насторожило. Он стал двигаться. Не очень быстро, скорей осторожно – видимо ещё сказывалось явно испытываемое им весь вечер чувство вины за его “зеркальные” подвиги. Мне стало тепло внизу и немного хорошо. Я потянулась рукой к шнурку бра и клацнула выключателем – неяркий свет на миг ослепил привыкшие уже к темноте глаза. – Ни! – Витенька стоял на локтях надо мной, прервав дежурное сопение, и вовсю моргая обезумевшими глазами. – Балда совсем! Ну, выключи! – Не-а! Сам же виноват!.. – напомнила я о нашем вчерашнем уговоре и умоляюще посмотрела на мужа: – Витюш, ну ты что? Давай так попробуем! Интересно же! – Да? – он с сомнением заглянул на себя под одеяло. – Кому интересно? Ну, ладно бы – мне… И вдруг я почувствовала будто тупой напряжённый толчок там внутри в глубине меня, отозвавшийся какой-то горячей волной исходящей словно из всей меня дрожи – я даже не знала, что на такой глубине я могу что-нибудь чувствовать из ощущений называемых прекрасными. Это отчего-то у Вити встал до необычных размеров. Он снова заколотился надо мной, но уже не в спокойном осторожном ритме, а с каким-то всё нарастающим азартом в глазах. Когда он кончил, я сама задыхалась, будто сколь-нибудь активно участвовала в процессе. Вдобавок, на самом пике его ощущений я нечаянно вскрикнула. – Нин, чего? Тебе больно было, да? – Витя лежал ещё запыхавшийся рядом и гладил меня по щеке. – Ни капельки… – я и сама толком не могла понять, что это мне закричалось! – А чего ты? – о возможности женщины испытывать чувства во время сношения мы оба тогда знали примерно одинаково ничего… Он, конечно же, не перестал коситься в зеркало. И очень скоро мы совсем привыкли к свету нашего ночника. А меня процесс заметно участившихся наших столкновений под одеялом интересовал всё больше и больше… =♂=▼ Всё бы, возможно, ещё обошлось. Ну, поработал бы я два-три месяца и спустился бы мирно опять в свои лаборатории. Если бы не это производственное ЧП, в народе именуемое “служебным романом”. Отдел долго шушукался за моей спиной, пока я стоял, вычерчивая микросхемы у пульмана. Мне уже ко многому из женских занятий было не привыкать, но шушуканье всё нарастало в своей продолжительности и увлечённости. Глаза мои открылись в один день сразу двумя сообщениями – одним служебным и одним домашним. На работе до меня долетело обрывком уже не слишком-то и утаиваемых разговоров: «…Диночка, с ума сошла, нашла в кого влюбляться! В царя!..». А дома моя Ниппи во время нашей постельной баталии спросила вдруг: «Нравится, да?! Нравится тебе эта юная потаскушка?». Срочно прибегнув к аварийному синтезу и анализу, я совместил в долю секунды обе непонятные в один день фразы с участившимися в последнее время номерами перед зеркалом нашей действительно юной Диночки, и не нашёл ничего лучшего, как перенести более основательные раздумья по столь серьёзному поводу на более спокойное время, задав Нине контрвопрос: «Да… Нравится… А какая именно?». Диночка была похожа на греческую богиню Диану, какой её рисуют в школьных учебниках: лет ей было примерно столько же, и ветер в голове, постоянно развевающий её длинные волосы, гулял примерно такой же. Лука у неё в руках, правда, не было, но зато были безумно дорогие расползающиеся колготки на ногах, которые ей привозил «из-за бугра» её чем-то выдающийся папа. Эти колготки служили источником инфернальных мук для бедной Диночки: то ли сделаны они были «не для российских дорог», то ли просто карма у них подкачала, но это юное очарование бросалась на каждую новую стрелку и дырочку в приступах столь душераздирающих мучений, что от жалости можно было опасаться за её сердечное здоровье. Она вполне могла прямо в институтском коридоре при возвращении с перерыва задрать чуть не до пояса и так не очень длинную свою юбочку, предварительно ахнув, как барышня ветхого восемнадцатого века собираясь упасть в обморок. Или продемонстрировать свою чудесную ножку на заседании учёного совета, подняв потом на внезапно умолкшего с раззинутым ртом оратора исполненное таких страданий лицо, что тому ничего не оставалось, как пытаться не поперхнуться газировкой из опасно хрупкого стакана. А вот к нашему зеркалу в отделе Диночка была полностью равнодушна, потому что у неё был какой-то раскладной ридикюль, который у меня почему-то вызывал ассоциации с Уэлссовской машиной времени, и Диночка при необходимости пользовалась его сборными зеркалами. Честное слово – я думал, что Диночка просто потеряла свою волшебную сумочку. Ну там оставила в троллейбусе или в мороженице, или кому-нибудь подарила на память и на очередное торжество. А Диночка стала появляться перед общим зеркалом и как-то совсем уже непонятно вспыхивала каждый раз, когда наши взгляды в зеркале случайно пересекались… Причём, я при этом испытывал такую неловкость, как будто бросил в это зеркало взгляд в первый раз. Поэтому, когда я замечал краем глаза зарубежные всполохи Диночкиных одеяний, я старался переходить к оформлению чертёжных заголовков в крайнем верхнем углу листа, чтобы не доставлять несколько, правда, неожиданного для нашего отдела, но явного дискомфорта бедной девушке. Бедная девушка, как позже выяснилось, от этого впала в тихое отчаяние и в один из вечеров я услышал у себя за спиной произнесённое на весь отдел: - Вот вы отворачиваетесь-отворачиваетесь, Витенька… А я вас люблю!!! Я замер, как Олег Даль, играющий свою же собственную тень после приказа узнать своё место на стене. Обернувшись, я внимательно посмотрел на пустое зеркало у стены и услышал радостное хихиканье всех присутствовавших ещё на местах сотрудниц. Обернувшись чуть дальше, я развёл немного руки в стороны и пожал плечами на укоризненный взгляд моей обворожительной Ниппи… Этой ночью дома мы проходили миньет. =♀=▼ Девчонки на работе как-то давно притащили «Кама-сутру» изложенную на десяти затёртых листах машинописного текста. Несколько дней листы под удивлённые ахи и охи путешествовали по столам сотрудниц, а потом в папке-скоросшивателе с надписью в углу «Особо секретно. Высокие технологии. Новейшие достижения» были переданы на размножение в лабораторию имевшую по тем временам невиданную роскошь – игольчатый принтер, прообраз будущих магазинных ксероксов. Копии получились ещё более затёртые на вид, но своей информационной ценности всё-таки не утратили. Я положила доставшийся мне экземпляр дома в шкаф на свою полочку с бельём и иногда почитывала на досуге, пытаясь самостоятельно разобраться, как “это” можно делать десятью различными способами в сотне самых разнообразных поз. Чтение моё скорей напоминало отвлечённое изучение беллетристики. Я почти не сомневалась, что имею дело с неким пусть и оригинально выраженным, но подобием научно-фантастической литературы: как бы занимательны не были описания «лингамов» и «нефритовых врат», но написано ведь всё это было не про нас и нам потому не грозило… Зато каждый раз при прочтении в животе возникало какое-то едва определимое смутно-тревожное и одновременно тепло-успокаивающее чувство, и я забиралась на свою полочку за секс-самиздатом при каждом удобном случае – либо когда дома вообще никого не было, что случалось не так уж и часто, либо, уверившись, что все заняты своими делами, делала вид, что изучаю на диване очередной рабочий проект. Оральный секс вызывал стойкое неприятие («Это{!} – в рот?!!» Становилось даже немного смешно…), и раздел ему посвящённый я долго оставляла безо всякого внимания. ... ... ... ... ... ... ... ... ...
|
||||
|
Версия 0.0 2006 |
||||