=EroNica=
Георгий Тропинин
Авторский сборник
О, Русь моя! Жена моя...
А. Блок
На памяти соседей Валентина Ивановна, кажется, всегда была оплывшей толстой старухой. Она сама, когда изредка смотрелась в зеркало, уже давным-давно встречала жирное желтое лицо в обрамлении жидких седых волос, но это видение уже не вызывало у нее никаких чувств. Ее маленькие голубые, будто выцветшие от долгих лет, глазки оставались равнодушными. Валентина Ивановна нелюдимо жила одна в однокомнатной квартире. Никто не знал, откуда она приехала в этот северный город, и есть ли, вообще, у нее где-то родные. Дни ее все были похожи один на другой. Поднималась она поздно, медленно одевалась, часто застывая, хотя ни о чем не думала, просто в ней замирала всякая жизнь. Мылась. Ставила чайник. Долго пила чай. Потом шла в магазин за хлебом, но почему-то не ходила в магазин рядом, а всегда ездила в центр. Она даже сама не знала почему. Наверное, это была привычка на уровне инстинкта. Старенький черно-белый телевизор "Весна" у нее всегда был включен, хотя она почти не смотрела его. Просто он был для нее как живое существо.
Тот день с утра тоже ничем не отличался от других. Правда, ей, наверное, впервые за последние года, приснился сон. Валентина Ивановна увидела себя десятилетней девочкой на перроне железнодорожного вокзала и отца, сидящего у открытых дверей теплушки среди таких же мужиков. Отец махал кепкой и беззвучно разевал рот. Удивительный был сон, будто немое кино, и к тому же, когда отец уезжал на фронт, ей было уже семнадцать. Но она, когда ехала за хлебом, уже забыла свой сон. Только утром мелькнула мысль: Скоро умру, поди.
Когда она, уже купив полбулки хлеба, сошла на своей остановке, над ее ухом раздался голос. "Давай, помогу! " Вздрогнув, Валентина Ивановна медленно и грузно всем телом обернулась и увидела худощавого черненького парнишку.
– Нет, я сама, – мотнула она головой.
Он улыбнулся, блеснув аккуратненьким рядом ослепительно белых зубов. "Не бойся". И мягко, но решительно взял сумку из ее рук.
– Гра-а... – открыла было рот Валентина Ивановна, но парень снова улыбнулся: "Мне не нужна твоя сумка. К тому же в ней ничего, кроме полбуханки нету. Идем".
И она почему-то послушно поплелась за ним. Парень шел уверенно вперед, как будто знал дорогу. И действительно! Он не только пришел к ее дому, но и точно остановился у двери квартиры. И вот тогда-то Валентина Ивановна неожиданно для самой себя и вспомнила свой сон.
Да, в день прощания с отцом, уезжавшим на фронт, ей было семнадцать. Рядом с отцом сидел смешливый юноша с белокурым чубом, вьющимся из-под залихватски сдвинутой назад кепчонки. Синие его глаза весело глядели на Валю, будто он вовсе не на смерть собирался, а на гулянку какую. И он лихо рвал гармонь. Над гулом вокзала несся его чистый и сильный голос: Последний нонешний денек я гуляю! Павел вернется в город, еще лежащий в руинах после волн отступления инаступления войск, в сорок восьмом. Целый-невредимый. Не достали его ни пуля, ни осколки за всю войну, с сорок лихого до победного. Но Валентина будет мучиться с ним лет восемнадцать, пока он совсем не сгинет. Сел в поезд пьяный и уехал, а куда неизвестно. Никогда не узнает Валентина, как в песне поется в горемычной, где могилка его. Всю жизнь пил Павел. Пил в усмерть, словно что-то хотел забыть. Спал, как в забытье, скрипелзубами, хрипел, глухо матерился. Будто душу ему в той войне расстреляли.
И сын ведь тоже пошел по стопам отца. Горький пьяница, бродяга, и все по зонам, да по зонам. Давно уже не пишет. Может, и в живых уже нету. Последний раз писал лет десять тому назад с особого режима, откуда-то из неведомого Караул-Базара.
А дочь? Да у нее давно своя жизнь. И вряд ли Валентина сейчас узнала бысвою дочь. Постарела, наверное. Ведь уже пятый десяток разменяла...
– Мы долго будем стоять? – мягко улыбнулся паренек.
– Спасибо тебе, сынок, – ответила Валентина Ивановна. – Теперь я уж сама как-нибудь.
– А ты меня не хочешь позвать в гости? – спросил паренек, и неожиданнобудто бухнуло в сердце у Валентины Ивановны, а по телу, начиная снизу, с ног, внезапно ставших ватными, разлилось неведомое ранее тепло.
– Почему? – хрипло сказала она.
– Устал я. Немного отдохнуть хочется. Посидеть. Чайку попить, – ответил паренек.
– Ладно. Заходи, – бессильно ужасаясь от собственного поступка, молвила Валентина Ивановна.
В квартире было темновато. Толстые шторы во все окно не пускали полный дневной свет.
– Но уютно, – сказал паренек.
Сама не понимая, что она делает, почему разрешила войти в дом этому совершенно незнакомому человеку, Валентина Ивановна поставила на газовую плиту чайник и села у окна. По радио рассказывали о чеченском кризисе, а из гостиной, служившей Валентине Ивановне и спальней, неслась лихая песня. Там в телевизоре кто-то пел о поручике Голицыне. Вдруг Валентина Ивановна всем нутром почувствовала, что она в квартире одна, отчего на душе стало тревожно-тревожно. Она поднялась, обернулась. Действительно, в кухне никого не было. Она отключила газ и пошла в спальню.
Парень лежал на ее кровати и уже спал. Валентина Ивановна присела на краешек кровати и сердце ее так сильно-сильно забилось, как давно не было. Пухлые губы парня были приоткрыты, показывая белую полоску ровных-ровных зубов, и он сам тихо безмятежно посапывал. "Господи! ", подумала Валентина Ивановна, с волнением рассматривая его. "Да что это со мной?"
Парень приоткрыл глаза и снова улыбнулся. Валентина Ивановна в ответ почему-то тоже улыбнулась, чувствуя, как краска заливает все ее лицо. Она хотела подняться. Он удержал ее за руку. Она вопросительно глянула на него, со стыдом чувствуя как теплеет снизу живота.
– Ты очень красива. Так красива, что даже сама не понимаешь этого, – сказал.
– Я старая. Очень старая, – грустно ответила она. – Ты меня сразу забудешь.
"Боже мой! Да что это я говорю?", тут же с ужасом подумала она.
– Ты молода. Ты даже не успела пожить как следует. Ты не знаешь, что это за штука жизнь. Но у тебя еще есть запас времени, нетронутый запас, потому что ты не успела познать любовь, – сказал парень.
"Боже мой, боже мой!", думала Валентина Ивановна. "Я умру со стыда!" Ласковые руки парни уже обнимали ее, медленно снимая с нее одежду. "Да я же ужасная! Я же развалина! И я давно забыла как это делается!", думала она, одновременно удивляясь чувству истомы, охватившей ее. Парень расстегнул ей рубашку, и из-под майки вывалились ее огромные груди. Он, мягко сжимая их руками, осторожно прикоснулся губами к крупным черным соскам, и она с мучительным стыдом вдруг почувствовала как из нее потек сок. Парень уложил ее рядом с собой и начал целовать всю, в конце уткнувшись в густые и седые волосы на на лобке. Она вся в изнеможении лежала на спине, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. "Боже мой! Боже мой! Да что это со мной?", пульсировало у нее в мозгу. Он, ласково обнимая, улегся на нее, и она неожиданно громко вскрикнула, ощущая с радостным изумлением, как входит в нее, разрывая на мельчайшие полные сладостного восторга частицы, твердая молодая плоть. "Миленький, миленький! давай! давай! ну, давай же!", кричала она, в то же время отстраненно удивляясь этим своим словам, которых она давно непроизносила – да и произносила ли? – своему горению, будто все это происходило не с нею.
Он любил долго, все наполняя и наполняя ее какой-то бархатной стонущей сладостью. Потом неожиданно будто весь мир разлетелся на куски! И она улетела в пустоту, ощущая карусель головокружения. Навстречу летела бездонная вечность, и из нее вырвался долгий и восторженный крик, как у ее далеких прародительниц в широкой и раздольной первобытной прерии. "Боже! Боже правый! Я сейчас умру!", обожгла ее мысль, и она в истоме обмякла. Парень, выдохнув, откинулся на спину. Тут в дверь ее застучали.
– Бабуля! Бабушка! Что с тобой?
Валентина Ивановна встрепенулась, приходя в себя, и крикнула в сторону двери, не узнавая своего молодого и озорного голоса:
– Да ничего! Ничего со мной не случилось! Это я просто... просто разлила воду!
За дверью, видимо, тоже не узнали ее голоса. Постояли молча и потом снова крикнули:
– В натуре?
– Ей-богу, Липатов!
– Ну, тогда лады. А то я видел, как с тобой какой-то паренек заходил, – и послышались уходящие от двери шаги.
Валентина Ивановна обернулась к парню – никакого стыда она почему-то вопреки всему не чувствовала – и погладила его гладкое нежное молодое тело, осторожно касаясь губами его губ. Парень ответил, и они слились в долгом тихом поцелуе. Потом Валентина Ивановна села на кровать, свесив ноги, и, чувствуя как вибрирует каждый кусочек ее большого толстого тела, замерла, глядя на темные окна. "Надо будет повесить тонкие шторки", подумала она и взяла со стоявшей рядом табуретки полотенце. Раздвинув широко ноги, она круто нагнулась и вытерла между ними. Обернулась к лежащему парню и осторожно тоже вытерла его обмякшую плоть. Он взял ее за руку, потянул к себе. Она, наваливаясь на него, выдохнула:
– Ты меня забудешь?...
– Никогда, – ответил парень.
– Я, наверно, с ума сошла, – сказала Валентина Ивановна. – Совсем голову потеряла... Так... с первым встречным... Да у меня, наверно, лет сорок не было мужика... Ей-богу...
И тут из нее неожиданно вырвалось признание:
– И, знаешь, ни с кем мне не было так хорошо.
Парень улыбнулся:
– Мне тоже...
– Ты смеешься. Я же старая, противная, толстая.
– Ты очень красива. Поверь мне.
Валентина Ивановна положила руку на его губы.
– Молчи. Ты маленький лгунишка.
Она встала и хотела надеть халат, но он остановил ее:
– Погоди. Накинь только вот эту короткую рубашку. Я хочу видеть тебя полуголой.
Тут у Валентины Ивановны снова ворохнулось в сердце, и от теплой волны, разлившейся по всему телу, легко закружилась голова.
– Ладно, – охрипшим голосом согласилась она. – Пойду чай поставлю. Ты же хотел.
– Иди, – кивнул парень.
В прихожей, проходя мимо трюмо, она остановилась, внезапно разглядев себя в зеркале. Перед нею стояла толстая, складка на складке, старуха сбольшими обвислыми грудями, распирающими короткую, застегнутую лишь нанесколько пуговиц рубашку. Под голым животом лохматился большой треугольник густых седых волос. "И зачем я ему такая?", подумала она. "Врет он все. Спать, наверно, ему негде. Вот и пристроился. А я дура... И что же это со мной-то происходит?"
Действительно, если бы ей утром сказали, что с нею случится к вечеру, она бы долго плевалась. Валентина Ивановна вошла в кухню. Когда она заваривала чай, он подошел сзади и обнял ее. И она всем телом ощутила его отвердевшую тугую плоть.
– Я люблю тебя, – шепнул он.
Она задыхаясь и прижимаясь к нему спиной, распрямилась, и в нее вновь остро вошла его плоть, разрывая всю. И снова она кричала от восторга, падая на колени. Он опустился рядом с нею, и они опять слились в долгоми тихом поцелуе.
– Сладкий мой!.. – молвила Валентина Ивановна. – И откуда же ты такой взялся на мою голову? Господи! – тут от удивления у нее перехватило аж дыхание, – и ведь имени даже твоего не знаю!
Парень только улыбнулся.
– Зови меня, как тебе хочется.
– А разве так положено?
– Можно, лишь бы нам с тобой было хорошо.
– Нам с тобой?!
– Да.
– Ты... – Валентина Ивановна замолчала, потом юрко, но кряхтя, поднялась, опираясь рукой о пол. – Давай, чай пить.
– Не одевайся. Я хочу видеть тебя такой.
– А я и не собираюсь, – озорно улыбнулась Валентина Ивановна, садясь натабуретку. Она налила чай в небольшую чашку и поставила перед парнем.
Он медленно стал пить. Валентина Ивановна кругло нагнулась к нему, бережно взяла в горсть его плоть и, поглаживая, молвила:
– Как бархатный... Ты в побеге?
Он засмеялся. Смех его был чистый и звонкий. Потом они снова легли в постель и опять занялись долгой любовью. Но Валентина Ивановна – удивительное дело! – не ощущала никакой усталости. Она потеряла счет времени. Время для нее стало вечностью, и ему не было ни конца ни краю. Одна любовь, одно блаженство и все......
Она проснулась неожиданно, ощущая по всему телу легкость, почти невесомость. Она огляделась, парня рядом не было. Она соскочила с кровати и помчалась в кухню. Пролетая мимо зеркала, она краем глаза увидела белое и тонкое, но не остановилась. И в кухне никого не было. Открыла дверь совмещенного санузла. Никого. Ушел! Конечно, зачем ему старуха? "И имени даже не сказал своего", с сожалением подумала она. "Отдохнул. Похоть свою удовлетворил".
Но Валентина Ивановна сама покраснела от своей мысли. С этим парнем было что-то не так. Не так грязно. Она тихо пошла в спальню, и в прихожей остановилась, как вкопанная. Навстречу ей шла тоненькая высокая девушка с распущенными длинными до пояса золотистыми волосами. Боже правый! Кто это? "Он ночью девушку привел!", пронеслась мысль. Валентина Ивановна быстро включила свет. В зеркале, кроме девушки, никого не было! Валентина Ивановна склонилась к зеркалу. Девушка тоже нагнулась навстречу. Широко раскрытые ее голубые глаза были полны изумления.
– Господи! – выдохнула Валентина Ивановна, узнавая себя молодую, ту самую, которая осталась за дымкой десятилетий, в ином давно прошедшем времени. – Какая я была красивая! – вскрикнула она и, изогнув лебединую белуюнежную шею, схватилась за горло.
Валентина долго стояла перед зеркалом, любуясь обнаженной красивой девушкой... собою! .. изгибаясь по-разному, ощущая легчайшую невесомую гибкость всего своего тела. Кожа ее была нежной, бархатной, длинные волосы струились как жидкое золото, широко раскрытые глаза были небесного цвета.
Зрелище становилось тем прекраснее, чем острее она понимала всю разницу между вчерашней и сегодняшней собою. Она стала снова молодой. Как, отчего? Она этого не понимала, только одно твердо и уверенно осознавала, что жизнь начинается снова. И это было божьей благодатью или чудом, сотворенным недоступной нынешнему нашему разуму силой. Впереди открывались такие возможности, такие радости, такие полеты – будто крылья вырастали за спиной! И ничего она со всего прожитого не забыла. А он где? – вдруг мелькнуло в голове. – Куда ушел? И, холодея всем телом, она ясно поняла, что больше его никогда не увидит. А как же я буду жить без него? – подумала она. – Как? Зачем мне тогда такая жизнь? Зачем она мне дана? В чем ее смысл? Но, быть может, они встретятся?.. Ведь с нею осталась мудрость всей прожитой жизни... И недаром, во имя чего-то избрало же ее провидение! Неожиданно сквозь щель штор пробились лучи солнца и заиграли на зеркале россыпью зайчиков, танцуя бликами...
1996 г.
Дмитрию пятнадцать лет. Отца он не помнит. Был он или нет? Живет он с матерью в однокомнатной квартире. Дом – старая хрущобка. А квартира – как шкатулка. На полу – мохнатый ковер. Стены оклеены обоями мягкой расцветки, такие Дима видел в фильмах о царской России.
Мать спит за занавеской. Когда Дима был маленький, появлялись тихие мужики, разговаривающие почти шепотом, какие-то настороженные. Они ложились за занавеской с матерью, и всю ночь оттуда доносились звуки борьбы, вздохи и стоны. Скрипела железная кровать. Ранним утром мужики испарялись, словно их и не было, а мать в небрежно подвязанном халате бродила по квартире с отрешенной улыбкой.
Сейчас к ним никто уже приходит. Уже давно. Но все равно из-за занавески до Димы ночью доносятся урчанье, стоны матери и скрип кровати. Мать высокая и ходит в обтягивающей ее полноватое тело кофточке. Из выреза белеет длинная в глубоких поперечных морщинах шея. Спина у нее прямая. Через кофточку выпукло очерчиваются висячие, почти до пояса большие груди. Вероятно, мать не носит бюстгальтера.
Последнее время именно такой вид матери почему-то вызывает у Димы сладкую истому, которая разливается снизу живота. Он, краснея, боясь даже признаться самому себе, представляет ее голой, ее длинное белое тело в складках, большие висячие груди с коричневыми сосками. Дима знает, что они такие. Мать мыла его голеньким в ванне. До одиннадцати лет. Мыла в халате. А он, сидя в горячей воде, видел прищуренными от мыльной пены глазами, как неистово под халатом колышутся эти самые груди, и, вот, однажды, одна из них вывалилась прямо на плечо Димы и скользнула по его голому телу. Диму будто ожгло, и он, опуская голову, зажмурился. Грудь была длинная, белая-белая, в синеватых прожилках, сосок большой, темно-коричневый.
Сейчас видения, мысли, преследующие его, всегда носят один и тот же сюжет. Особенно навязчивыми они становятся, когда он вечером ложится в постель. Его будто окружают голые пожилые женщины, в складках жира, грудастые, и колышутся перед воспаленным взором полушария их широких задниц. Они ласкают Диму, выпячивают перед ним все свои прелести, а он, укрывшись одеялом, онанирует и онанирует.
Иногда через щель между одеялом и матрасом он видит, как проходит мать в просторной ночной рубашке мимо него. Бывает, что она не сразу заходит за свою занавеску и занимается чем-то в комнате. Но особенно волнующими становятся такие ночи, когда мать выходит из своего укрытия только в узеньких трусиках. Дима аж щурится от этой белизны, обилия телес, висячих длинных до пояса грудей с темно-коричневыми сосками. Он тогда неистово онанирует, с ужасом представляя, как сладко стонет, охает мать оттого, что в нее вонзается молодой крепкий пенис.
Однажды он, чуть-чуть приподымая одеяло, через щель увидел, как мать, голая по пояс, подошла совсем близко к его кровати, что-то перевешивая. Он видел даже пупырышки на животе, мелкие морщины на желтовато-белом, чуть дряблом полноватом теле, глубокий темный пупок и! как выбиваются из-под тоненьких трусиков густые рыжеватые волоски! .. Руку протяни – дотронуться можно… У Димы аж закружилась голова, и он громко всхлипнул. Мать откинула с него одеяло.
– Что с тобой, сынок? – испуганно спросила она.
Она стояла, наклонившись, и груди ее колыхались прямо над лицом Димы. А он-то лежал со спущенными до колен плавками. Розовенький член, опушенный белокурыми волосками, стоял колом. Он же дрочил…
– Господи… – только и протянула мать и осторожно коснулась холодными длинными пальцами его члена.
Тотчас же из него брызнуло. Дима застонал и закрыл глаза. Мать отпрянула и пошла к окну. Отдернув занавеску, посмотрела на улицу, потом снова задернула занавеску. Повернулась. Грудь ее колыхалась от частого дыхания.
– Сынок, мне жалко тебя, – прошептала она жарко. – И давно ты мучаешься?
Он молчал.
– Ведь и я страдаю, – тихо сказала мать. – Каждый день мастурбирую… Меня уже давно никто не ебал… А ты мое богатство, которое рядом… Ты такой нежный… розовый… Как ангелочек… Я хочу твой хуй…
Дима застонал. А мать медленно спустила трусики и предстала перед сыном во всей обнаженной красоте зрелой бабы. Она, взяв снизу руками, всколыхнула грудями. Голову с распущенными волосами откинула назад. Шея была длинная, белая, в глубоких поперечных морщинах, какая-то призывная, манящая.
– Прости меня, Господи… Я истекаю вся соком… Мне еще рано не думать об этом… Я так хочу…Тело хочет… Пизда хочет… Я живая… Я уже не могу… Я хочу, чтоб меня ебали… Я давно, так давно хочу тебя… Потом мать, поглаживая лобок, извиваясь полноватым, в складках голым телом, подошла к сыну. Опустилась на колени, взяла в руки его обмякшую плоть, потерла капли семени.
– Сыночек мой, смотри, уже совсем вырос… – тихо проговорила она, потом коснулась соском груди к его члену и сладко-сладко заохала. – Согрешим, Господь простит нас… Нас только двое… Ночка хорошая… Пожалеем друг друга…
Она взяла в рот плоть своего сына и начала ласкать ее языком. Она глотала ее по самое горло, наращивая темп, облизывала, и во рту матери хлюпало. Сладость поднялась от самого низа живота, и снова ударило из члена. Мать дернулась, но не отпустила плоть сына, и, дергаясь, подаваясь вперед с закрытыми глазами, стала шумно глотать семя сына. Потом она легла рядом с сыном и тихо-тихо начала ласкать уже горячими пальцами его член.
– Сейчас он снова поднимется. Он крепкий и сильный… – шептала она, касаясь к нежному, розовому телу сына голым, в складках большим телом, развалившимися белыми грудями. – Посмотри на мою пизду…
Она раздвинула длинные мощные ноги, открывая перед помутневшим взором Димы свое лохматое, заросшее рыжеватыми волосками влагалище. Пальцами раскрыла его. Внутри было розово.
– Ложись на меня, – сказала мать.
Дима лег на большое мягкое тело матери, и член его тотчас же соскользнул в горячую мокрую щель под низом голого живота матери. Она охнула и, подмахивая широким тазом, всем телом, выдохнула:
– Какой он тебя большой и твердый… Как гвоздь… Выеби, сынок, мать свою… Сильнее… еще сильнее… А-о-а-ох… Какой ты нежный, гладкий… Еби! Еби свою мать… Я тебя никому, никому не отдам… А-о-ах!!!
Еблись они всю ночь. По-разному. Задница у матери была широкая, гладкая. Она стояла на кровати на четвереньках, совсем голая, и груди ее, свисая до постели, неистово качались, а Дима молотил ее сзади. Член входил во влагалище по самый конец, мать визжала.
Под утро она, в изнеможении откидываясь на подушку, сказала, щелкнув сына по носу:
– Теперь будешь ебать мать каждый день. Где поймаешь, там и выебешь, – и засмеялась. – И никто не будет мешать… Господь нас простит… Жизнь человеческая ведь так коротка… Должна же быть и радость… Уют…
И после этого мать днем стала ходить в теплой сумеречной квартире лишь в блузке, а снизу пояса была всегда голая, призывно белая. Когда звонили в дверь, она быстро надевала юбку. А так Дима целый день без устали наблюдал за качающимися голыми широкими бедрами матери. С волнением смотрел на густые рыжие волоски на ее лобке, и манящее чувство к женщине его никогда не покидало. Он гнул мать у стола, у кровати, у подоконника и с силой всаживал в ее мокрую щель свой молодой член… Она охала, сладко стонала, подмахивая ему… и шептала горячо и жарко: "Еби! Еби меня! Еби! Сильнее! Сильнее! Давай, давай, миленький! Я так хочу-у… чтобы твой… розовый… не-ежный ху-уй… ебал… еба-ал мою… мо-окрую… волоса-атую… ста-арую… пи-изду… Сейчас… сейча-ас буду… сосать… соса-ать… твой хуй… ху-уй… А-а-о-ах!!! Я-а-я конча-а-аю…"
Пизда матери становилась мягкой, как влажная сырая котлета, и мать иногда, не в силах сдержать восторг, оргазм, мочилась прямо на хуй сына. Так они жили… И не было ли это для них раем?..
Они, мать и сын, жили в частном дому на тихой окраине города, утопавшей в густой зелени и которая в начале века была, на самом деле, деревушкой, заселенной потомками бывших крепостных крестьян князя Апраксина. Жители ее всегда отличались дородностью, высоким ростом. Женщины – белотелые, с пышными формами. Мужики – богатырского телосложения. Говорят, до революции их, в основном, забирали в кавалергарды, церемониальную стражу императора. Неизвестно, чья кровь здесь брала вверх – аристократическая или крестьянская, но, безусловно, одно было ясно, что на этих местах крепко смешались эти сословия, столь далекие друг от друга в имперской табели о рангах. Время от времени в жилы хиреющей знати вливалась новая кровь, оздоровляя княжеский род и наделяя его наследников крестьянской сметкой и хваткой, а среди крепостных появлялись утонченные с ангелоподобными ликами дети.
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – мать и сын местного происхождения. Мать, ее звали Татьяна, была светловолоса, с темно-синими глазами, и довольно высокого роста. Ходила она, чуть наклонившись вперед, будто ее тянули вниз своей тяжестью груди, распиравшие любую одежду, словно арбузы в тряпичной сумке. От этого казалось, что ее широкий зад, плавно колыхавшийся при ходьбе, больше выставлен. Ей было лет под пятьдесят.
Сын же, юноша лет семнадцати, прозванный старомодно Николаем, наоборот, имел вид тонкий, прозрачный. Широко раскрытые голубые глаза, белокурые кудряшки, белое личико, красные девичие губки. Он всегда держался поодаль от шумных компаний ровесников, да и те не приставали к нему, не дразнили. Он был какой-то чужой и жил так, сам по себе, все больше с матерью. Но времена шли, он рос, и подошла пора, когда уже стало неудобно ходить с матерью, взявшись за руки. Он теперь все больше сидел дома, смотрел телевизор, читал книжки, в основном, детские.
Ему нравились эти тихие вечера с матерью, когда она молча занималась каким-нибудь своим делом, сидя в углу гостиной. Татьяна работала страховым агентом, и у нее был свободный график. Большей частью она находилась дома.
Коля в последнее время стал замечать в себе большие перемены. Белая шея телеведущей или какой-нибудь актрисы, выпуклости под их платьем, в неожиданном движении, изгибе заставляли внезапно биться сердце учащеннее, вздымая плоть до ломоты. Тогда он долго сидел в кресле, украдкой бросая взгляды в сторону матери, стесняясь подниматься.
Однажды он вдруг увидел, что халат матери расстегнут больше, и в вырезе, как в глубоком декольте, видны белые-белые, даже чуть отливающие синевой, огромные груди. Мгновенный взгляд успел охватить и изгиб полной, со складками шеи, плавно переходящий в округлую спину. Кровь ударила в голову, и Коля густо покраснел, но в сумраке это было не заметно. Татьяна не увидела этого и продолжала так же сидеть в полураспахнутом халате, более того, она положила голую по локоть руку на низ живота, чего искоса успел углядеть Коля, и неожиданно засмеялась. На экране был забавный момент. Потом она машинально запахнула халат и, положив руку на колено сыну, сказала смешливым голосом:
– Какой потешный артист!
– Да, – хрипло поддакнул Коля.
Татьяна посмотрела на него несколько удивленно.
– Что с тобой, сынок? Заболел что ли? – спросила она.
– Нет-нет, – покачал головой Коля.
В эту пору он сделал себе открытие, что мать – ЖЕНЩИНА. Женщина, со всеми присущими ей прелестями, и что она очень женственна, соблазнительна. Но давно живет без мужчины – отец умер давно, когда Коле было лет четыре, и это обстоятельство придавало ей, быть может, больше пикантности, создавая какую-то атмосферу притягательности, недоговоренности, загадочности.
Коля незаметно, даже для себя, стал следить за матерью, бросать украдкой взгляды на нее, с ужасом признаваясь, что в нем просыпается и усиливается с каждым днем неведомое доселе чувство. Нет, не любовь к матери, а любовь к женщине. Женщине, которая жила рядом, спала в соседней комнате, а тихими вечерами вместе смотрела телевизор, обдавая волнующим ароматом, терпким запахом, от которого кружилась голова.
Плоть всегда ломило, и ночью Коля просыпался от сладостного бурного семяизвержения, и он, сняв трусы, бросал их под кровать. Днем он их не находил на месте, а видел выстиранными и сохнущими во дворе. Он смущенно смотрел на мать, но та была невозмутима, словно ничего не замечала.
Однажды днем, после школы, он, входя во двор, увидел, что дверь дома широко распахнута. Шагая внутрь, он хотел сказать: "Мама, а что у тебя на обед?", но остолбенел. Татьяна, нагнувшись, мыла пол. Халат ее высоко задрался, обнажая весь зад. Колю словно ослепило белизной и обилием тела. Мать была в тонких узеньких плавках, из-под тоненькой полоски которых между ног кучерявились коричневые волоски. Взору открывались белые огромные ягодицы. Со страшной силой ломануло низ живота, и Коля быстро юркнул назад. Прислонившись к столбу рядом с крылечком, он закрыл глаза, стараясь успокоиться, но волнение долго не проходило.
Наконец он оттолкнулся и еще, не входя, крикнул, делая шаг к открытой двери:
– Мама! А что у тебя на обед?
– Уже кончились занятия? – откликнулась мать, выходя навстречу с улыбкой. – Что сегодня так рано?
В руке у нее была тряпка. Стряхнув, она бросила ее на завалинку.
– Заходи, сынок. Сейчас пообедаем.
Халат ее был снова распахнут больше обычного, открывая ложбинку между зажатыми белыми грудями. И тут она неожиданно, глядя на сына широко раскрытыми темно-синими глазами, высунула на мгновение розовый язычок и облизнула губы. Захолонуло сердечко Коли, и он аж зажмурился, так закружилась голова и ломануло плоть, от чего он со стоном наклонился.
– Что с тобой, Коленька? – тревожно спросила Татьяна, откидывая полной, словно перехваченной ниточками рукой золотистые волосы с лица.
– Ничего, мама, – прошептал Коля.
Мать внезапно схватила его за голову и прижала к полуголой груди. Он со слезами припал к ней губами, ощущая ее гладкую кожу.
– Ладно, Коленька, ладно, все будет хорошо. Все будет хорошо, – выдохнула она, гладя его по белокурым волосам.
После обеда мать истопила баньку и ушла туда.
Коля лежал во дворе на диване под яблоней и, глядя на синее небо, думал: "Что это со мной? Я влюбился в свою мать?.. Это же грех! .. Но как она красива! ", – и в голове его с жутким волнением мелькнула мысль, заставив покраснеть до кончиков волос: – "А пизда у нее какая?.. Ах, ты! Ах ты! .. Какой грех! .. Но что делать?".
В это время дверь бани скрипнула, и голос матери крикнул:
– Коля! Коля!
Коля приподнялся с дивана и глянул в сторону бани. В проеме приоткрытой двери бани, подавшись вперед, выглянула мать, но Коля успел увидеть полностью ее голое тело, казавшееся на темном фоне еще белее, огромные свисавшие груди, складки на белом животе, коричневый мысок на лобке.
– Коля! Вода кончилась, принеси мне ведро воды и поставь у двери! – и Татьяна захлопнула дверь.
Вечером они молча смотрели телевизор, потом попили чаю и разошлись по своим комнатам.
Коля ночью проснулся от шума странных звуков, которые доносились из комнаты матери. Вообще-то, такие звуки часто доносились оттуда, почти каждую ночь, но сегодня они показались Коле особенно громкими и тревожными.
Он быстро поднялся и прошел к матери.
– Мама! Что с тобой? – спросил он, открывая дверь, и остановился как вкопанный.
В свете торшера он увидел, что мать, откинув голову с закрытыми глазами, лежит совершенно голая, какая-то бархатная, – Коля всем телом почувствовал это, – поверх одеяла и судорожно трет между широко раздвинутыми ногами, там, где заросло буйной порослью и что-то розовело. Они сладко стонала, и груди ее неистово колыхались из стороны в сторону словно огромные белые шары.
Коля отступил назад и выскочил во двор. Прислонившись к столбу, он долго приходил в себя.
Когда он снова вошел в дом, мать в ночной сорочке сидела за столом в кухне, подпирая рукой разлохмаченную голову, и плечи ее тихо тряслись. "Плачет! ", – подумал Коля, и жалостью резануло его сердце.
– Мама! Не плачь! – сказал он, подходя к ней, и положил руку на ее плечо.
Она обернулась. Она улыбалась, но в глазах ее стояли слезы.
– Я не плачу, Коленька, – ответила она, мягко глядя на сына и поглаживая его руку. Потом она грустно молвила: – Мне тяжело, сыночек. Очень
И, помолчав, с какой-то затаенной мольбой в голосе тихо спросила:
– Ты видел?
Коля молча кивнул.
– Тринадцать лет без мужика Ни одного Никто не смог бы заменить мне твоего отца – прошептала Татьяна и, подаваясь вперед, медленно так прикоснулась губами к белому животу сына, чуть ниже пупка.
Плоть растопырила трусы, и они потихоньку сползли вниз, приоткрывая юную розовую плоть, обрамленную рыжими волосами. Если бы не эта плоть, можно было подумать, что это тело только что наливающейся соком жизни девушки.
– Ты так похож на него – прошептала Татьяна, тихо целуя плоть сына в блестящую головку.
Словно током ударило Колю, сладостная истома охватила низ живота, и он со стоном нагнулся, а из плоти ударила струя спермы, и прямо в лицо матери. Она громко засмеялась:
– Боже мой! Боже мой! Мой сын кончил мне в лицо! В лицо! И смех, и грех! Боже мой! – и смех ее стал переходить в плач, рыдания, и невозможно было понять, плачет ли она или смеется.
Капли спермы стекали с ее лица на грудь.
Татьяна дернула плечом, и ночная сорочка ее сползла на живот, так близко и так доступно открывая огромные налитые притягательной тяжестью груди ее с розовыми сосками. Она стала растирать сок своего сына по телу, потом поднялась, и сорочка упала на ноги, полностью обнажая ее роскошное тело зрелой пятидесятилетней женщины. Она словно сошла с полотна Рубенса или картины Кустодиева. "Русская Венера в бане".
Она нагнулась и сняла с сына трусы:
– Идем со мной, сынок. Сделай мне одолжение. Подари мне радость. Пожалей свою мать
Она за руку повела его за собой.
Они легли на ее широкую постель.
Татьяна, поглаживая плоть своего сына, взяла его в рот. Никогда еще Коля не испытывал такого блаженства
И в эту минуту мать тихо молвила, отчего застучало в висках, и сильно-сильно, почти до тошноты, забилось сердце:
– Выеби меня, сынок Выеби! Я так хочу, чтобы в моей пизде был твой хуй В ней так давно не был никто Я хочу молодой хуй в своей старой пизде Пизда моя вся мокрая Пизда-а мокрая-я Еби меня! Еби, сынок. Еби своим розовым хуем
Голос ее задыхался сладким стоном.
Коля перевернулся, лег на ее большое мягкое тело и вошел в нее, в ее раздвинутое в ожидании лоно. Плоть охватило жидким теплом.
Татьяна вскрикнула:
– Тихо! Тихо! Больно! Больно! ... А-а-а подожди, подожди-и Какой он у тебя большой и крепкий, Ко-оленька Словно гвоздь Любовничек мой сладкий Я хочу-у твой ху-уй Больно-о-о – она сильно обняла руками сына, прижимая сверху к себе. – Я хочу хочу твой ху-уй в моей пизде Еби меня Еби меня!!! – закричала она. – А-ах! как хорошо! Ах, как сладко! Я ебусь со своим сыном Я ебусь с мальчиком В моей пизде молодой хуй
От этих запретных слов, которые прерывисто слетали с уст матери в жаркой истоме, Коля весь трепетал и, все больше и больше возбуждаясь, с силой молотил ее лоно своей молодой плотью.
Они любились целую ночь, и до конца не могли утолить свою страсть друг к другу. Они пробовали разные позы.
– Я раздавлю тебя своим телом, – смеялась Татьяна, сидя на Коле, и тут же стонала: – О-о-о Как хорошо-о
Они радовались, как молодожены в медовый месяц
– Коленька, – сказала мать, лежа на спине с чуть раздвинутыми ногами. Утренний свет пробивался сквозь шторы, придавая ее телу большую заманчивость. Между ее ног, из-под коричневых волосиков расплывалось небольшое мокрое пятно. – Это твое семя – с улыбкой сказала Татьяна. – Ах! – вздохнула она с тихой улыбкой, – как давно не было мне так хорошо! .. Грех но так хорошо Коленька! .. Не бросай меня Мне активной жизни осталось около десяти лет, а тебе к тому времени будет только двадцать семь, совсем еще молодой Запросто сможешь завести семью Даже через двадцать лет Я тебя не буду держать Мне нужно сегодня Я так истосковалась Я так исстрадалась Должна же быть мне награда Должна же мне быть награда от Бога Должно же и мне достаться от радости жизни Мне нужно каждый день Я хочу твой молодой хуй каждый день! Каждый час Никаких обязательств Ты только меня еби спи со мной каждый день, как муж Прости меня, Господи Грех грех Но я так так хочу так хочу в своей пизде твой хуй она открыта но только для тебя, для твоего хуя
Татьяна гладила и целовала плоть своего сына.
– Я люблю тебя, мама, – тихо прошептал Коля. – Как женщину Как роскошную женщину Как женщину, которая одна на всю жизнь
Татьяна молча покрыла его юное, почти девичье тело поцелуями.
– Ты ты.. это нарочно нарочно делала? Ты манила меня? – спросил Коля, гладя ее волосы.
Татьяна взглянула на него широко раскрытыми темно-синими глазами и улыбнулась, кивнув головой:
– Да, Коленька
Кто осудит их?..
Василий Ситников застрял в порту города Красноярска. Наглухо. Ни копья в карманах. Он их выворачивал по нескольку раз, да что толку – если не ложил, откуда ж они возьмутся? Во, попал! Загулял так загулял!
Но разве после восьми лет отсидки на строгом режиме нельзя себе позволить хоть раз да оторваться? От души. Чтоб земля дрожала. По-русски.
А в итоге что? В карманах пусто, на душе – тоска собачья. Уныло. А вчера какой орел был! Бухой сел в самолет – стюардесса чуть не вытолкала вон, спасибо, пассажиры заступились, когда стал рвать на себе рубаху и шапку об землю швырять, ругая злую судьбу-кручину, которая засадила его на долгие годы в проклятущую тюрягу.
Теперь мужичонка в клетчатом подростковом пальто – другого кенты не нашли, – который сидел в углу тесного от людей аэропорта весь какой-то ужатый, смятый, пришибленный, даже отдаленно не напоминал того ухаря. А ему ж надо было дальше лететь. Эх, угораздило его родиться на краю света, в забытой Богом и людьми холодной Якутии! Родители виноваты Точнее, предки Чего им не сиделось в Нижнем? Потянуло, понимаешь, на новые земли Империя! Мать ее за ногу
В желудке урчало, в голове шумело, а всего тошнило. Напротив на красном чемодане сидела бабенка в серовато-желтого цвета шубенке из искусственного меха, делавшей ее вовсе круглой и похожей на грязного белого медведя. Она с аппетитом уплетала хлеб с колбасой, закусывая какими-то соленьями из открытой стеклянной банки, стоявшей прямо перед ней на расстеленном платке. Прямо персонаж из фильма о гражданской войне. Изредка ее взгляд останавливался на Василия. В ее глазах, чистых-чистых, таилась какая-то грустинка, но в углах выцветших губ играла улыбочка. Лицо у нее было в мелких, еще не очень заметных морщинках, из-под большой мужской шапки выбивались пряди рыжеватых волос. "Пойти, стрельнуть что ли сигаретку у кого?" – подумал Василий и хотел было подняться с корточек, тут его и окликнула женщина:
– Парень!
Василий остановился, глядя на нее.
– Не хотишь покушать? Ежели че, так садись, потрапезничай со мной, – сказала женщина и с невыразимо добрым чувством в голосе ровно так произнесла: – Вижу, голодный ты, браток. Так что, не стесняйся.
И словно кто-то мягкой, но безжалостной рукой сдавил Василию горло, аж дыхание перехватило. Этот грудной голос напомнил другой, родной, из забытого детства. Мать Будто выглянуло из размытого временем далека милое лицо Отец сильно пьянствовал, и почти каждый день они с матерью ругались и дрались, а однажды мать увезли в больницу, и оттуда она уже не вернулась. Отец стал пить еще сильнее, совсем опустился и умер под забором своего дома. И с десяти лет Васек с сестренкой пошли по интернатам да детским домам. А в восемнадцать Вася загремел в тюрягу. За хулиганство. Сперва на год. На свободе гулял только несколько месяцев. Второй раз залетел надолго – на восемь лет. Челюсть одному в пивной вывернул напрочь. И драка-то пустяшная была, так просто ни из-за чего. Мужик совсем незнакомый. Могли разойтись по жизни и ни разу не встретиться. Кружку не поделили, ну и пьяная кровь в голову брызнула, так пошло-поехало. И, вот, поди ж ты – восемь лет. Получай – не жмись. Теперь свободен. От звонка до звонка. Вручили Василию билет до Красноярска, потому как из Ташкента до малой его родины рейсов не было, и сто рублей на дальнейшую дорогу. Чего хотишь делай
– Спасибо, – буркнул Василий. – Не голодный я
– Не стесняйся. Садись. Спасибом сыт не бушь, – и женщина чуть подвинулась, показывая рукой место рядом, дескать, приземляйся.
А Василий уже рвал хлеб, колбасу руками, таскал грибы из крынки. За ушами его аж хрустело.
– Вот, я ж говорила, голодный – тихо сказала женщина, разглядывая его. – А ты очи до долу Натальей меня кличут. А тебя как? И что с тобой, парень? Куда летишь?
"Натальей?" v подумал Василий, и сердце его сильно-сильно забилось. Ведь и мать так звали. Глянул Василий на женщину еще раз исподлобья и неожиданно для себя начал рассказывать все о себе, ничего не тая, не приукрашивая. И тут же выражение лица Натальи резко изменилось – она нахмурилась и пристально стала всматриваться в Василия, то краснея, то бледнея, потом спросила:
– Голова болит?
– Трещит, – ответил Василий.
Наталья порылась в сумке и вытащила немного початую бутылку водки. Налила в стакан и протянула Василию:
– Подлечись.
– Вот это да-а Сказка! .. – с этими словами Василий одним духом опрокинул в себя содержимое стакана. Посидел, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло, блаженство. Жизнь снова засверкала всеми своими радостями, и он выдохнул:
– Эх, сейчас бы еще закурить!
– Есть у меня сигареты, – сказала Наталья и вытащила из кармана шубы пачку "Примы": – Кури.
– Ну, ты, Наталья, впрямь как волшебница, – качнул головой Василий.
***
Когда он стоял и курил у дверей аэропорта, сзади раздался голос Натальи:
– И кто ждет тебя тама?
– Сестра Да не знаю теперь точно, там она или уехала куда?
– Я... ведь тоже... из тех краев... Жила когда-то там, – задумчиво сказала она и встрепенулась: – Я сегодня ночью вылетаю. Гостила тут у сестры недельку. Затосковала вся! Хозяйство у меня... Знашь что, я тебе оставлю свой адрес. Ежели что, приезжай. Нам в совхозе нужны рабочие руки.
Она протянула клочок бумаги.
– А я завтра прошвырнусь в город. Надо ж подзаработать, – сообщил Василий.
– И сколь ты бушь подзарабатывать? Месяц? Год? А жить где бушь? – спросила Наталья.
– Эх! Где наша не пропадала! – ответил Василий.
– Слушай, Вася! – выдохнула Наталья прямо в лицо Василию. – Поедем со мной. Я ж говорю, в совхозе для тебя место найдется!
Задумался Василий, потом говорит:
– Дак ведь у меня все равно денег нет.
– Я заплачу за тебя, – отвечает на это Наталья. – Потом расплатисься
И махнул тогда рукой Василий:
– А поехали! Какая разница – где русскому мужику помирать!
***
Вот так Василий попал в этот поселок, затерянный средь тайги.
Дом у Натальи оказался старым, но все еще крепким пятистенком с просторными сенями. Двор был большой, весь в строениях.
– У меня коровы, свиньи, куры. Хозяйство! – сказала, входя в дом, Наталья. – Завтра я тебе истоплю баньку. Отойдешь душой и телом. А сейчас поужинам...
Она сидела напротив, подперев щеку рукой, и смотрела на то, как жадно ест Василий.
– Знаешь что, Василий...
– Что? v он оторвал взгляд от тарелки и глянул на Наталью.
– Знаешь что... v охрипшим голосом сказала она. v Ты... ты... ведь мой сын...
Вскричал Василий и вскочил на ноги, отталкивая от себя тарелку. Она полетела на пол и с грохотом разлетелась на мелкие куски.
– Что-о-о?!!! Моя же мать... умерла!!!
– Живая я, Вася... Живая!
Василий опустился на стул и, потеряв дар речи, уставился на Наталью.
– С отцом твоим мы жили как кошка с собакой. Сильно он пил... Бил почти кажный день... Однажды избил до полусмерти... В больницу попала... А меня в город увезли... Долго лечилась, а когда вернулась, вас уже с Веркой-то не было. Искала вас, да мне сказали, что вы умерли в детском доме... v по лицу Натальи катились слезы. Она плакала молча. v И я уехала к сестре, в Красноярск... но в городе жить не смогла... Сюда вот приехала, и, вот, уже почти двадцать лет живу здесь... Доярка... Я тебе этого не сказала там, потому что боялась v убежишь...
Потрясенный Василий не мог проронить ни слова, но на душе расплывалось тепло неведомого ранее чувства покоя.
Они сидели у печки на лавочке. Мать гладила сына по голове и что-то говорила, а Василий молча курил сигарету за сигаретой...
Потом она постелила ему в просторной комнате, а сама ушла в другую, напротив. Свет потушила.
Сон не шел. Лежал Василий и все думку думал. Потом поднялся, вытащил сигаретку из пачки, лежащей рядом на стуле, подошел к окошку и закурил. Небольшая электрическая лампочка выхватывала из тьмы круг, покрытый толстым слоем снега, который искрился тысячами звезд, как новогодние блестки. А всего несколько дней тому Василий был средь жаркого лета Средняя Азия
"Ма-ма... v тихо выговорил Василий и подумал. v Когда я в последний раз говорил это слово?.. Отвык... совсем отвык... Но чудеса... чудеса да и только... " Если бы он верил в Бога, он сказал: "Благодатны дела твои, Господи! "
Было тихо. Не просто тихо, а покойно. Лишь изредка где-то лаяли собаки
"Вот это и есть тихая гавань, – подумал Василий. – Матерый уют Э-эх"
В комнате Натальи вспыхнул свет торшера, и раздался ее голос:
– Чего, сынок, не спится?
– Да я так. Думаю – ответил Василий и заглянул в комнату.
Наталья в длинной до пят белой просторной рубахе сидела на кровати.
– Тоскливо? – спросила она.
– Почему же? – пожал плечами Василий и тихо улыбнулся. v Как мне с... мамой может быть тоскливо?
– А у тебя баба была? v спросила Наталья.
– Нет. Так случайные и только...
– А ты хочешь?
– Как? v у Василия перехватило дыхание.
– Бабу поебать, – как-то запросто сказала стремное слово Наталья.
Словно пригвоздило Василия на месте. Он стоял и молчал.
– Не затосковал в колонии за столько лет по бабе-то? – снова спросила Наталья.
Василий сглотнул слюну и лишь неопределенно замотал головой.
– Я тебе могу подсобить... Ведь и у меня... давно не было мужика... А ты уже большой... совсем как чужой... А мы же и есть мужик и баба... Ты как?
– Да я что?.. Да я ничего – забормотал Василий.
Трусы аж рвало от напора.
– Подойди сюда, – сказала Наталья и, когда Василий, словно загипнотизированный, подошел к ней, сунула руку ему в трусы. v Видишь, какой он у тебя крепкий... А я вся мокрая...
Она чуть откинулась назад и сняла через голову рубаху:
– Смотри, Вася.
До пояса вывалились большие груди с коричневыми сосками. Она их приподняла снизу руками, потрясла и вздохнула:
– Пятый размер. Лифчиков не ношу
Белый ее живот был в толстых складках, а сама она была в больших синих панталонах до колен.
– Ну, как тебе? – выдохнула Наталья. – Я же живу одна, без мужа Полноценного житья нету Так, все на подхвате, где и как торкнесься да и все
Василий только захрипел.
– Иди ко мне, Вася Ублажу я тебя, – сказала Наталья, снимая панталоны, и легла на спину, раскидывая ноги. v Это Господь нам обоим подарок сделал...
Раскрылся меж толстых белых ног Натальи красный зев, обрамленный рыжими волосками. Она тут же прикрыла его ладонями.
– Иди, не бойся А потом найдешь другую, молодую, так сразу уйдешь Держать не буду – дышала жарко Наталья.
Закружилась голова у Василия, и он шагнул вперед, снимая на ходу трусы и будто ныряя в омут. Он упал на мягкое податливое большое тело Натальи и поспешно начал тыкаться плотью промеж ее ног, где все было мокро. Она, задыхаясь, схватила его за плоть – ладонь ее была теплая и шершавая – и быстро направила его в жаркую влажную расщелину. Плоть охватило всего кругом, словно всасывая, и Василий тут же извергнул фонтан спермы.
– О-ох! – застонала Наталья, с силой обнимая Василия шершавыми руками. – Родненький мо-ой Сладкий Сынок, давай! Давай! Еби меня! Еби!
Тут же прямо внутри совершенно мокрого влагалища снова вздыбилась молодая энергия, и Василий неистово начал колотиться о Наталью, которая только стонала, охала, отчего-то хохотала и громко-громко кричала
Так пролетела ночь
Под утро Василий словно провалился в тьму Когда он проснулся, было совсем светло. Рядом, обняв его за шею, посапывала совсем голая Наталья, надувая губы по-детски. Груди ее развалились на его плече, и сосок один, большой и коричневый, торчал прямо перед глазами Василия.
На душе было так тихо, покойно и радостно. Он осторожно убрал руку матери от себя, поднялся, пробрался в соседнюю комнату, где лежала его одежда, оделся и вышел на двор.
Был ясный день. На синем небе ярко сияло холодное солнце, белел снег и чернели разбросанные на порядочном расстоянии друг от друга дома, строения. Василий вздохнул полной грудью свежего морозного воздуха, шагнул вперед, подошел к поленнице, схватил топор и, крякнув, с силой всадил в большое круглое полено:
– Э-эх!
Оно с хрустом разлетелось пополам.
Василий обернулся и закричал:
– Ого-го-го!!!
Испуганные вороны, недовольно каркая, врассыпную взлетели в синее небо.
– Я, Василий Ситников, буду жить здесь вечно! Ве-ечно!!! Слышите!!!
А на крыльце уже стояла, улыбаясь, мать
Но что же еще надо человеку? Что ему надо для земного счастья?
1999 г.
Клавдия Ивановна готовилась к завтрашней лекции, когда раздался робкий звонок в дверь…
Она преподавала в местном техникуме математику. Ей было 53 года. Седые волосы она не красила, считая бесполезным занятием. Все равно это не придало бы ей вид моложе. Морщины, складки на жирной шее, куда их денешь? А груди, распирая всякую одежду, уже давно свисали до живота, как огромные шары никакие ухищрения не могли подтянуть их выше, даже бюстгальтер пятого размера, столь они были массивны, полнотелы и тяжелы. Широкий зад, хотя она ни разу не рожала, мог уместиться полностью лишь в широком кресле.
Клавдия Ивановна была замужем четыре раза, но общий семейный стаж у нее не набирал и десяти лет. С первым мужем они прожили всего два месяца. Не состоялась интимная жизнь. Клавдия Ивановна в постели хотела раскованности, чтоб ее мяли по всякому, ломали, скручивали, так сказать, выворачивали всю наизнанку. Но муж, интеллигентный, воспитанный на классической культуре, не смог ни угадать, ни исполнить тайных вожделений молодой и красивой тогда жены.
Так же не повезло Клавдии Ивановне и с остальными мужьями. Они ничем не отличались от первого. Ведь у нее круг был такой.
К годам пятидесяти неудовлетворенные ее сексуальные желания как будто перешли критическую массу. Переживаю вторую молодость, – горько усмехалась часто по утрам Клавдия Ивановна, снимая мокрые панталоны.
Однажды она, будучи в Москве на курсах, случайно забрела в какую-то палатку и, перебирая литературу, раскрыла цветастый толстый журнал, и от увиденных фотографий ее бросило в жаркую краску. Мускулистые загорелые парни беспощадно драли перезрелых пожилых, иногда и совсем старых, дряхлых дам, ставя, укладывая их в разные немыслимые позы. И что творили ее ровесницы! Бог ты мой! Клавдия Ивановна прямо в палатке почувствовала, как из нее потекло. Она, пряча глаза, хриплым голосом спросила, можно ли этот журнал купить? Продавец, словно ощупывая усмешливым взглядом ее, ответил, очень даже советую, дорогая дама, дескать, полезное обозрение для пользы всего здоровья, и назвал цену, от которого в другое время у Клавдии Ивановны дух бы захватил. Тут он взял ее за руку, подмигивая. Или ей это показалось, но Клавдия Ивановна обмерла со страху и, быстро положив ему деньги на руку, выскочила из палатки, сгорая со стыда.
Теперь она, лежа на кровати, перед сном часто разглядывала этот журнал, испытывая все возрастающее терпкое волнение, и потом всю ночь ее мучили сексуальные сны, героями которых были молодые крепкие парни, все голые, с большими фаллосами. Она, задыхаясь от волнения, хватала обеими руками стоячий, мощный фаллос, лизала его, брала в рот, совала себе во влагалище, прыгала, скакала на нем, и сердце ее билось столь сильно, что она иногда боялась умереть прямо в постели.
В такие дни она до ухода на работу не надевала нижнее белье, а лишь накидывала халат на голое толстое тело, и время от времени, подходя к зеркалу, внезапно раскрывала его. И тут же, нагибаясь, лезла двумя пальцами себе в мокрое горячее влагалище и елозила там до тех, пока не испытывала оргазм прямо перед зеркалом, глядя на себя, с взлохмаченными седыми волосами, вспотевшую, нагнутую, голую, жирную, с похотливым выражением лица. Потом, умывшись, она, не запахивая халат, завтракала, рассматривая седой клочок волос на лобке за толстыми складками белого в синих прожилках живота.
Но и в обычные дни Клавдия Ивановна дома никогда не надевала бюстгальтер, а лишь панталоны и халат. Так она сидела и в тот вечер, когда в дверь раздался робкий звонок. Она, вся колыхаясь, подошла к двери, запахнула халат плотнее и спросила:
– Кто там?
– Я. Дима, – из-за двери послышался тихий голос.
– Какой еще Дима? сурово спросила Клавдия Ивановна.
– Я ваш племянник.
– Племя-янни-ик?! воскликнула Клавдия Ивановна, пытаясь вспомнить. Ты сын Шуры? Шура была ее младшей сестрой и осталась так и жить в родной деревне.
– Да-а... проблеяли за дверью.
Клавдия Ивановна быстро распахнула дверь. Перед нею стоял юноша, метр с кепкой белокурый, синеглазый и бледненький. У ног его стоял небольшой коричневый чемоданчик. Она быстро втащила его с чемоданчиком внутрь квартиры и прижала к себе, осыпая поцелуями.
– Дима! Дима! Димочка! Это ты?! Как же ты вырос! Прямо жених! Сколько же тебе лет? И по каким делам ты приехал?
– Шестнадцать. А вот письмо вам от матери моей, – Дима, краснея, протянул ей конвертик. Клавдия Ивановна взяла конвертик и, не читая, засунула его в карман халата. Потом взяла Диму за руку:
– Что мы стоим? Идем в кухню. Проголодался, пожалуй, с дороги-то?
– Малость, – робко ответил юноша, окидывая ее быстрыми смущенными взглядами.
– Ну, рассказывай, как живете-можете? Как мать? Как отец? Чем занимаетесь? Вообще, как нынче жизнь в деревне? скороговоркой сыпала Клавдия Ивановна, ставя еду на стол.
– Плохо. Зарплату давно не видели. С едой так перебиваемся, – сказал Дима, жадно накидываясь на колбасу, батон. Пережевывая, добавил с полным ртом: – Отца-то у меня нет. Давно в город подался. Я ж его даже не помню.
– Вот как?.. Ушел, значит, Антон. Лучшую жизнь искать. Ну да, я так и думала, что не удержит Шура его. Больно легкий парень был, Клавдия Ивановна достала конвертик из кармана и развернула его: – Почитаем-ка, что пишет-то Шурочка. Здравствуй сестричка моя ненаглядная Клава! В первых строках мово писма сообчаю табе што жисть моя текет себе так никаких особливых перемен в ней нетути чаго и табе желаю. На здоровье не жалуюси. Но жисть наша совсем нехорошая. Придседатил и биргадир яко звери с утра до вечеру мы на ферме никакой личной жизни нетути а денег давно не платют. Все под карандаш в сельпе. Мужики давно разъехавшись. Бяда да и только. Клавочка сестричка моя ненаглядная одна ты у меня осталаси яко свет в окошички. Посылаю табе сыночка мово дорогого. Школа-то у нас давно закрыта а я не хочу штобы он осталси неучем темным. Помози яму со школойто. А просьба моя есть к табе. Найди пожалуста там мене работу какую. Какую можно. Хучь уборсичей хучь рабочей хучь кем. Все единова. Угол нужно какой. Здеся жизни никакой. Кряпостные мы совсем. Пропадем с Димой. Сестра твоя Шура Калабашкина с пламенным приветом.
– Та-ак, – молвила Клавдия Ивановна, откладывая письмо в сторону. А ты в какой класс ходил-то?
– Шестой кончил, и четыре года как дома сижу. Матери помогаю, – ответил, давясь едой, Дима.
– И когда мать твоя сюда собирается?
– Как только вы знак ей дадите.
– А специальность у нее какая? По-моему, она только восьмилетку кончила.
– Доярка она... Потом... потом... Дима смущенно заелозил на табуретке.
– Чего потом? Чего потом? строго спросила Клавдия Ивановна.
– Брюхатая она...
– Как брюхатая? Ты же сказал, что у тебя нет отца.
– Дак ведь... Дак...
– Ведь матери твоей сорок восемь лет! громко сказала Клавдия Ивановна.
– Сорок восемь...
– И в сорок восемь она брюхатая! Ну да ладно! Это ее дела. Ты все? Поел?
– Спасибо, тетя Клава, – Дима встал из-за стола.
– Идем, Димочка, я тебе комнатку твою покажу, где ты будешь жить, – Клавдия Ивановна взяла его за руку.
***
Так появился в жизни Клавдии Ивановны ее племянник. Парень он оказался на редкость тихий, смирный и работящий. Ни разу в жизни не видевший городской сантехники, он в течение нескольких дней наладил все в квартире течь в кранах, туалете, ванной. Отремонтировал форточки на оконных рамах. Двери стали плотно закрываться.
– Какой ты молодец, Дима, – только и сказала Клавдия Ивановна. Теперь ее по приходу с работы всегда ждал горячий обед, ужин и ласковый взгляд синих глаз робкого юноши.
– Давай мы с тобой в свободное время позанимаемся, – предложила в первое воскресенье Клавдия Ивановна, но с первых же минут поняла, что Дима безнадежно отстал от всякой школьной программы или он был совершенно непригоден для того, чтобы грызть гранит науки. Он глядел на Клавдию чистыми ласковыми глазами и ничего не понимал. Говорить ему или чучелу это было, пожалуй, все равно. Каждому свое, – подумала Клавдия Ивановна и отказалась от дальнейших занятий. Куда бы парня пристроить? такая мысль стала занимать у нее все больше времени. Постепенно Дима стал как бы центром ее жизни. Ее даже перестали беспокоить сексуальные сны, а по утрам она, задыхаясь, стягивала себя плотным бюстгальтером, как узким корсетом. Сбруя! – усмехалась Клавдия Ивановна. Пожалуй, это материнское чувство. Да, именно оно просыпается во мне, – думала она. Теперь Клавдия Ивановна спешила домой, уже совсем не задерживаясь на работе, как бывало раньше. В квартире стало уютнее.
– Тетя Клава! радостно встречал ее Дима и помогал снять пальто. А чай-то уже на столе. Милости просим. Она, улыбаясь, обнимала и целовала его, ощущая под руками его крепкое свежее тело. От этого ощущения ее бросало в жар, какой она испытывала в своих горячих снах. Нет, пожалуй, это не только материнское чувство, – сомневалась в себе Клавдия Ивановна. Она, сидя за столом, часто исподтишка рассматривала Диму. Вот он сидит перед нею, синеглазый, беленький, как молодой Есенин, розовая нежная шея голая. И однажды Клавдия Ивановна, чувствуя, как все ее тело наливается уже непреодолимым для разума жаром, совершенно ясно осознала, что за волнующее томление она испытывает. Да я же его хочу! с ужасом и стыдом призналась она себе. Я старая потная и похотливая дама с седой пиздой хочу ебаться с мальчиком моложе меня на тридцать семь лет! Я толстая, вся в жирных складках, с огромными сиськами до живота, хочу молоденького розовенького чистого мальчика! Хочу ему подмахивать, тереться об него голым телом! Боже мой! Какой ужас! Боже упаси! Никогда... Никогда... К тому же он мой племянник! Боже! Боже! Спаси и сохрани! Но это желание уже не покидало ее. Она не только не могла его перебороть, более того, сексуальные сны ее стали похотливее, жарче, нестерпимее, а объект желаний обрел реальные черты беленький нежный юноша с синими глазами и розовым фаллосом, опушенным белокурыми волосиками ее кровный племянник Дима. По утрам уже становилось почти невмоготу надевать бюстгальтер, столь казался он тесным. А днем он сжимал все больше нестерпимо, словно железный обруч. И однажды Клавдия Ивановна решила по старому своему обычаю больше не надевать его днем и, застегнув халат, с ужасом увидела то, чего ранее не замечала. Пуговицы халата не полностью стягивали его, показывая в щелях между ними белизну тела, округлости грудей, готовых, казалось, вот-вот вывалиться из-под одежды, распирая ее своим весом. Однажды пуговицы отлетят, и я предстану во всей своей красе, – испуганно подумала Клавдия Ивановна. Но тут же обреченно с какой-то отчаянностью махнула рукой. Да и черт с ним! Может быть, он и не заметит этого. Это ж надо присмотреться. Но в душе она с жарким волнением призналась себе, что хочет, чтобы Дима видел все это и испытал неловкость, тайное вожделение. Бог ты мой! Да полапай ты меня! Мни мои огромные сиськи, жопу мою белую широкую ощупай! Я сразу скину с себя все! Я буду совсем голая ходить по квартире! Еби меня, когда хочешь! В этих мыслях она даже самой не призналась бы, но именно они такие бессловесным чувством овладели ею. И она ощутила, как вся истекает соком. Томление становилось невыносимым. Она в ванной все чаще елозила во влагалище, представляя, как входит в нее розовый юный фаллос, между раздвинутых ног, в горячую, густо заросшую седыми волосками щель с вывернутыми коричневыми толстыми губами. Однажды Клавдия Ивановна в нетерпении взобралась на табуретку в кухне, чтобы подглядеть через окошко, как моется Дима в ванной, какой он на самом деле голенький. От вида юного чистого нежного, без единого волоска, почти девичьего тела с крепким стоячим фаллосом у нее словно помутился разум. Дима, сгибаясь всем телом, онанировал. Бедный мой! воскликнула про себя Клавдия Ивановна. Бедный мой! Да у тебя же баба рядом! Пусть она старая, жирная, вся в складках, но с пиздой, пусть седой, широкой, но горячей, готовой принять тебя, только тебя. Она вся истекает соком в ожидании тебя. Ты только дотронься!!! Но Дима, казалось, и не догадывался о той душевной буре, которую испытывала его тетя. Он все глядел на нее с большим почтением, робко, как на госпожу. Клавдия Ивановна стала все меньше уделять внимания своим лекциям, но никто и не заметил этой перемены. Кому нужна математика в строительном техникуме? Однажды в воскресенье во время обеда случилось то, чего опасалась в первый раз Клавдия Ивановна, когда решилась более днем не надевать бюстгальтера. Верхняя пуговица халата отлетела и, стукнувшись об пол, куда-то закатилась, а полные огромные груди Клавдии Ивановны вывалились прямо на стол. Большие коричневые соски словно уставились на покрасневшего до корней волос Диму. Он поперхнулся. Клавдия Ивановна застыла. Немая сцена длилась будто вечность. Они глядели друг на друга неотрывно.
– Потрогай их, Дима, – вдруг хрипло сказала Клавдия Ивановна, сглотнув комок в горле. Потрогай...
– Разве... разве м-можно?.. промямлил Дима.
– Потрогай... потрогай... откидывая голову, проговорила в нетерпении Клавдия Ивановна все тем же хриплым голосом. Потрогай же! вскрикнула она, приподымая обеими руками свои белые огромные, налитые тяжестью груди над столом. Нежные пальцы тихо коснулись их, и она тут же вместе с ними запахнула халат, словно ее ударило током.
– Милый... сладкий... молвила она, задыхаясь и все больше откидываясь назад.
– Тетя Клава, упадете! вскрикнул Дима, и тут же Клавдия Ивановна грохнулась всем телом на пол на ковер. Она, отрывая с треском пуговицы, широко распахнула халат, открывая белые жирные телеса. Дима зажмурился.
– Иди ко мне, милый! .. Иди ко мне, сладкий! .. Грех, но что поделаешь?! Я так хочу тебя! приговаривала Клавдия Ивановна, приподымаясь и сдергивая штаны и трусы с тоненького тельца племянника. Перед ее глазами выскочил из трусов крепкий стоячий розовый фаллос, такой же, как в ее снах, опушенный белокурыми волосиками. Она схватила его губами и начала лизать, сосать с остервенением. И тут же ей в рот ударила тугая струя горячей молодой спермы, отчего ее всю снизу, прямо от промежности, словно вывернуло наизнанку, наполняя никогда не испытанным ранее сладострастным чувством. Громкий крик вырвался у Клавдии Ивановны от этой сладости. Вот это и есть настоящий оргазм! Вот его я и хотела всю жизнь! мелькнуло у нее как-то отстраненно. Она снова начала сосать обмякший фаллос племянника, глотая его сперму. Молодая плоть опять вздыбилась. Клавдия Ивановна упала на спину и быстро стянула с себя панталоны.
– Давай, милый! Давай! в нетерпении жарко прошептала она, хватая Диму за плоть. Он рухнул на нее, мягкую, податливую, раздвигая огромные ее груди и припадая к ним. Твердая плоть, разрывая словно колом, вошла в Клавдию Ивановну, и она снова закричала, долго и протяжно:
– А-а-а!!! .. Выеби меня, миленький! Выеби! Сильнее! Сильнее!!! Еще сильнее!!! Я так хочу тебя!!! А-а-а!!! .. Кончали они вместе с протяжным воем. Потом Клавдия Ивановна, разрывая, сорвала с себя халат и встала на четвереньки, выставив свой немыслимых размеров белый зад с вывернутым почти наружу седым влагалищем с коричневыми толстыми губами.
– Выеби меня сзади, Димочка. Выеби. Как бы раком... О-о-о!!! вскрикнула она. Какой у тебя хороший сладкий ху-уй... Как давно я не еблась! .. Как давно меня не ебали! .. Как давно не входил в меня такой сладки-ий розовенький ху-уй... Я так исстрадалась... Так исстра-адала-ась! .. А-а-а!!! И тут же оба в изнеможении рухнули на пол на ковер.
– Сладкий мой... гладя его по белокурым волосам, прошептала Клавдия Ивановна. Никому тебя не отдам! Никому! Даже матери твоей! .. Я ведь только сейчас догадалась... Это ты ее обрюхатил?
– Да... тихо ответил Дима.
– Я ее понимаю... Мужиков нет, а тело просит... Верно? Тебе ее было жалко?
– Да... снова тихо кивнул Дима.
– И все равно я тебя никому не отдам. Никому! – сказала, глядя на него сияющими глазами, Клавдия Ивановна. И оба они были счастливы. В своем мире...
1999 г.
Теперь Клавдия Ивановна и Дима всегда спали вместе. И Дима, просыпаясь по утрам, обнаруживал рядом с собой глыбы белого мяса, огромные груди, развалившийся живот с большим пупом и дряблое женское лицо, обрамленное седыми космами, на котором жадно, похотливо горели глаза. Сладкий мой, – шептала она, поглаживая шершавой рукой его плоть, а другой она лезла к себе во влагалище. Она мокро целовалась, лазая языком внутрь рта.
-Давай, поеби меня, – хрипела она, -Дай мне добрать... Дай добрать... Всю жизнь не до конца...
И этим она как-то забирала Диму. Он кроме нее никого не хотел. Он хотел вонзать только в нее свой фаллос, мять ее большие мягкие груди, так доступно вываленные ему перед взором, щупать голый живот, скользя вниз к влажному волосатому влагалищу. Они будто были только вдвоем. Это был их мир.
В выходные дни Клавдия Ивановна по квартире ходила совсем голая, покачивая мощными бедрами, белым широким задом, тряся грудями, свисающим животом, под которым лохматились густые седые волоски. Время от времени она елозила себе во влагалище прямо при Диме, где бы они ни находились, в кухне ли, в спальне ли, в гостиной ли. Охала, стонала. И Дима по ее просьбе ходил голый, лишь в белой майке. "Так сексуальнее", – говорила Клавдия Ивановна совсем голая, такая похотливо мясистая. Белая, со свисающими до живота грудями с большими коричневыми сосками. "Ты разбудил во мне женщину. Ты мне будто целку сломал. Ты мой первый мужчина". И лезла к фаллосу Димы, хватая его ртом, где бы он ни стоял.
Однажды она сказала, лежа в постели и отираясь об него:
– Расскажи мне, как сошлись с матерью. Как еблись. Все расскажи. Я хочу... послушать... Какая у тебя сейчас мать... Я ведь ее давно не видела... Какая она голая... Какая у нее пизда... Пизда у нее какая? Как у меня? Вот такая? Посмотри... посмотри, – и полезла себе во влагалище, выворачивая его, положила толстые белые ноги Диме на грудь, потом закричала и застонала.
– Вечерами мы закрывались наглухо, занавешивали окна плотно, чтоб никто не смог подсмотреть, и тоже ходили совсем голые. Я ее валил, где хотел. Вот она стоит у печи, голая, выставив свой зад. Я подходил сзади и совал ей. Она сразу начинала стонать и подмахивать. Она очень похожа на тебя. Всем. Вот и пизда у нее такая же...
– Я хочу-у... тихо застонала Клавдия Ивановна. – Я хочу-у... чтобы меня выебли... Сильно-сильно, большим молодым ху-уем... – она полезла на Диму.
-Выеби меня, сынок! Выеби, Димочка! О-о-о!!! Дальше! Дальше рассказывай! .. Это так забирает! ..
***
Вот какая история случилась с Димой и его матерью. Диму мать родила в 32 года, а через два года муж бросил ее. Уехал в город. Дима и мать спали всегда вместе и мылись в бане вместе. С семи лет мать попросила, чтобы Дима мыл ее всю. Она лежала на мокрой скамейке мясистая, голая на спине, раздвинув толстые ноги и выставив на обозрение заросшее тесными волосками влагалище. Груди, развалившись, свисали почти до пола. Три сильнее, сынок, – приговаривала мать с глухим стоном, вздрагивая всем белым телом. Она, лежа с закрытыми глазами, брала в руку маленькую пиписочку сына и поглаживала ее. Потом она мыла его. Ночью она просила, чтобы он щупал ее большие мягкие груди, соски, гладил широкий живот, а рука ее в это время елозила в своем влагалище. Изредка она хватала его руку и направляла себе в мокрое влагалище, заросшее густыми волосками.
Так Дима рос. Лет с десяти плоть его во время мытья в бане стал вечно стоять колом. Ведь рядом мылась, ворочалась большая голая белая баба. "А ты подрочи, подрачи", – говорила мать и неуклюже толсто извивалась перед ним по всякому, выставляя ему на обозрение широкий зад. После она лазила себе во влагалище, закатывая глаза. Ночью рука ее всегда поглаживала плоть сына.
Однажды она в бане увидела, как из плоти сына брызнуло семя. "Да ты стал совсем мужик! " – вскрикнула мать. Она взяла плоть сына в руку и, глядя ему в глаза, лизнула языком блестящую головку. Потом сунула себе в рот, глубоко заглатывая.
– Пошевели, сынок, – попросила мать. -О-о-о... а-а-а... Как это хорошо, а я и не знала... не ушел бы от меня Антон...
Тогда Дима впервые кончил в рот матери.
– Ты уже вырос, сынок... Теперь у меня свой мужик... сказала мать и добавила, от чего сердце у Димы ворохнулось: – Хочешь выебать бабу, сынок? Хуй-то у тебя в самый раз... Розовенький, крепкий... Совсем как у отца...
– Ко-го-о? – хриплым голосом спросил Дима. Было ему тогда четырнадцать.
– Меня, – ответила мать, ложась на спину, и широко раздвинула толстые ноги. -И я хочу... Ведь у меня так давно не было мужика... Видишь пизду? Меня-я та-ак это забирае-ет... Ебаться со своим сыном... Ебаться с мальчишкой... Он сейчас сунет свой хуй туда... Он войдет в меня... Видишь, видишь, какая она, моя пизда... Она всегда влажная... Сунь свой хуй туда!!! Сунь... А-а-а... Выеби меня... Выеби в мокрую пизду... Давай!!! Давай! Не жалей... не жалей ее!!!
И Дима взгромоздился на нее. Фаллос его с легкостью нырнул в мокрое влагалище матери. Влагалище как бы охватило плоть, словно всасывая, а мать громко застонала, потом закричала:
– О-о-о!!! Я кончаю!!! А-а-ах!!! Еби меня, сынок! Еби! Сильнее! А-хо-хо!!! Ну же! Сильнее!!! Сильнее!!! Ка-ак хорошо-о... Еби ме-еня-я-я, сыно-ок... еби... Только тебя... только тебя хочу... только тебе хочу подмахивать своей... широкой... белой... жопой... А-а-а!!! В моей пизде-е ху-уй... молодой... розовеньки-ий... хуй моего сына-а... А-а-а... ка-ак хоро-ошо-о...
И Дима под вой матери кончил прямо в нее, а она в это время будто вовсе обезумела. Разодрала ногтями всю его спину, подмахивала, будто собираясь скинуть, аж колотилась и выла, стонала, кричала...
Так они начали сожительство. Совокуплялись почти не только каждую ночь, но и днем, потому что мать, как только освобождалась от работы, по приходу домой скидывала все с себя и ходила совсем голая, всегда возбуждая молодую кровь сына. И сын ходил голый. А она и сама, улучив момент, терлась об его молодой фаллос голым прохладным задом, вздымая его желания.
Через год с лишним мать испуганно сказала:
– Сынок, а ведь я понесла. Понесла от тебя. Я-то уж думала, что все позади. Минует. Года-то уже приличные. Но смотри, понесла, как девка. Значит, я еще в соку. Но срам, срам-то какой. Догадаются ведь. Мужиков-то раз-два и обчелся, и все малохольные.
Вскоре у матери поперло. Все стали шушукаться, посмеиваться. Вот тогда и сказала мать:
– Езжай-ка ты, сынок до Клавы, до сестры моей. Пусть она нас вызволяет...
Так Дима поехал к Клавдии Ивановне.
***
– Если мать твоя приедет, как мы будем жить?спросила Клавдия Ивановна. Седая ее голова лежала на плече Димы.
– Как-нибудь проживем, – ответил Дима, поглаживая ее голые груди.
1999 г.
Был выходной. Клавдия Ивановна совсем голая стояла, опершись руками о край кухонного стола, и тяжело дышала. Сзади ее молотил, глубоко сунув фаллос во влагалище, голый, только в белой майке, Дима. Большие мясистые груди Клавдии Ивановны свисали почти до пола и тряслись как огромные белые мешки, колыхался ее жирный живот, дергался широкий зад с мощными ягодицами.
– Давай, милый! Давай! стонала она. И в эту минуту раздался звонок в дверь.
– О-ох! Че-ерт! Кого это несет?! вскрикнула Клавдия Ивановна. Но ты, милый, не останавливайся! Не останавливайся! Уйдут! ..
Дима заколотил ее с большей силой.
– Я конча-а-ю-ю – завыла Клавдия Ивановна.
И Дима выбросил сильную струю семени глубоко в ее влагалище и устало припал к ней. Звонок зазвучал настойчивее.
– Вот настырный какой! воскликнула Клавдия Ивановна и, вся колыхаясь, прошла в спальню. И ты оденься, Дима.
Она, накинув халат, подошла к двери.
– Кто там? – спросила строгим голосом.
– Это я Шура. Твоя сестра, – раздалось из-за двери.
– Шу-ура-а! Клавдия Ивановна широко распахнула дверь.
Перед нею стояла очень похожая на нее женщина, только с огромным выпирающим животом. У ног ее стоял чемодан.
– Шура, заходи же! Заходи!
Клавдия Ивановна схватила сестру за руку и втащила в квартиру.
-Как ты доехала? Что же ты ничего не сообщила нам?
– На-ам? переспросила Александра. А где Дима?
– Здесь он! Здесь. Снимай пальто. Сейчас я стол приготовлю, – сказала уже с кухни Клавдия Ивановна и, увидев на полу мокрые пятна у стола, тапочкой перетерла их. "Семя наше брызнуло", – подумала она.
– Проходи сюда.
Александра, выпятив живот и чуть придерживая его руками, зашла в кухню.
Она была в простенькой кофте и длинной синей юбке. На плечи был накинут цветастый плат.
– А где Дима? – снова спросила она.
– В ванной. Моется. Сейчас выйдет, – ответила Клавдия Ивановна, ставя еду на стол.
– А чего это он днем моется?
– А что особенного? Человек в городе моется, когда хочет. Благо, горячая вода есть всегда. Но ты кушай, кушай, Шура, – сказала Клавдия Ивановна и села напротив. Рассказывай, как твое житье-бытье.
– А чего рассказывать-то. Вот видишь,
– Александра горестно показала глазами на свой живот и густо-густо покраснела.
– Чего стыдиться-то? Чего стыдиться? Дело житейское, – утешила Клавдия Ивановна.
– Года ведь, Клава Года – печально покачала головой Александра. -А у тебя-то как, Клава?
Тут покраснела Клавдия Ивановна.
– А чего у меня? Чего? Я женщина одинокая Потом ведь я-то старше тебя, Шура
– Кровя-то идут? тихо спросила Александра.
Клавдия Ивановна поджала губы, потом грустно ответила:
– Идут
– Смотри, Клава, и ты как бы того не понесла – шепнула Александра.
– Ты чего говоришь-то! Чего говоришь? Окстись! От кого мне понести-то? От кого? Я же говорю тебе одинокая я, – рассердилась Клавдия Ивановна.
– А чего ты обижаешься? Дело ведь житейское. Тебе лучше знать, – огрызнулась Александра.
Тут из ванной вышел Дима, посвежевший, розовый, в майке и спортивных брюках.
– Мама! вскрикнул он и кинулся к Александре.
Они, всхлипывая, обнялись.
– Как ты доехала, мама? спросил Дима, садясь рядом с Клавдией Ивановной.
– Слава Богу, – ответила мать.
– Устала, поди, с дороги-то. Прими ванну, – посоветовала Клавдия Ивановна. – Полегчает.
– А давай. Ванну я только в кино и видела, – ответила Александра.
– Пойду приготовлю, – сказала Клавдия Ивановна и прошла в ванную. Александра и Дима остались в кухне.
Александра смотрела на сына печально и с любовью.
– Сынок, как я истосковалась по тебе. Вот и приехала. Как ты? спросила Александра и потянулась рукой к сыну. Она залезла под трусы его, и Дима почувствовал, как шершавая рука матери стала гладить плоть, которая мгновенно вскочила колом.
– Да ты что, мама? Сейчас Клавдия Ивановна выйдет – зашептал Дима.
– Дай хоть взглянуть – так же шепнула мать и дернула вниз его брюки вместе с трусами.
Перед ее глазами выскочил розовый фаллос.
– Бог ты мой, он, кажется, стал еще больше, – улыбнулась Александра. Как ты, сынок, без меня-то, без бабы? Дрочишь?
– Ну, ты, мама! Скажешь тоже! покраснел Дима.
– Шура! Иди! Ванна готова! крикнула Клавдия Ивановна.
– Иди, мама. Иди. Потом поговорим, – сказал Дима.
***
– Я тебе помогу, – сказала Клавдия Ивановна. Тебе тяжело будет мыться. Раздевайся.
И она сама сняла халат.
– Ты ходила голая? Совсем? удивленно спросила Александра.
– Я же приготовилась, Шура. Вон мое белье, – Клавдия Ивановна повернулась к ней спиной и, нагнувшись, стала перебирать ворох белья, лежавший на стиральной машине.
Александра неожиданно потрогала ее выставленную коричневую, заросшую седыми волосками промежность с толстыми губами, меж которых розовело.
– Ты что, Шура? Лесбиянка что ли? вскрикнула Клавдия Ивановна, поворачиваясь к сестре.
– А пизда-то мокрая – прошептала Александра.
– Раздевайся и залезай в воду, – приказала Клавдия Ивановна.
Александра сняла одежду. Груди ее лежали прямо на вздутом белом животе как огромные шары с розоватыми сосками.
– Лягается, – сказала она, погладив живот, и, кряхтя, залезла в ванну. Клавдия Ивановна стала мылить ее всю.
– Скажи, Клава, вы ебетесь с Димой? неожиданно прошептала Александра, глядя на сестру снизу.
– Ну что за слова у тебя?! – в сердцах воскликнула Клавдия Ивановна.
– Скажи, Клава, как на духу! Я не осерчаю. Только не таи правду – попросила Александра и тихо добавила. – Я сама я сама с ним ебусь Клавдия Ивановна ничего не сказала, только вздохнула.
– Ебетесь, значит, – сказала Александра и, помолчав, продолжила:
– Это от него я обрюхатила Скажи, Клава А у него крепкий хороший хуй? Забирает?..
– Ну, ты, Шура-а
– Скажи, скажи. Вы ебетесь? Ты дала ему?
– Да, Шура! Да! ответила Клавдия Ивановна. Я ведь до него лет десять ни с кем не спала
– Ты сосала у него? Сосала? – Какие ты вопросы задаешь, Шура! опять воскликнула Клавдия Ивановна, намыливая огромные груди сестры, и почувствовала, как в ней снизу от промежности поднимается тепло.
– А я сосала у него Это так хорошо
– Да! призналась Клавдия Ивановна, поглаживая вздутый живот сестры и чувствуя там шевеление жизни – Я у него сосала. И сосу каждый день Ты ревнуешь?..
– Нет Нет, Клава. Он парень молодой А ты баба ядреная. Всякий захочет тебя И тебе надо
– Да, Шура, ты права Но я только начала жить И ты приехала Как теперь мы будем жить?
– Он же молодой. Крепкий Если ты не против, пусть он ебет нас обеих Клавдия Ивановна поцеловала сестру.
– А я так боялась, Шура И, вот, видишь ты как Ну, а ему как скажем?
– Скажем, – Александра поднялась из ванны. Вытри меня
– Ну, и как ты?.. Ты же брюхатая
– Было бы кому Я ведь тоже хочу Поэтому и приехала Такая голодная, – ответила Александра.
И они вышли обе совсем голые из ванной. Дима при виде их густо-густо покраснел.
– Дима, мы с твоей матерью объяснились, – сказала Клавдия Ивановна.
Они обе стояли голые перед Димой, мясистые, белые, со свисающими большими грудями – у Александры груди были больше, – под складками живота лохматились густые волоски.
– Идем, – Клавдия Ивановна взяла Диму за руку.
Они прошли в спальню.
– Тебе надо утешить Шуру. Она вся истекла
Александра встала раком, опираясь о край комода и выставив огромный белый зад.
Дима, быстро сняв брюки вместе с трусами, привычно сунул в ее влагалище свой фаллос. Александра сразу заохала, двигая широким задом.
– Еби меня, сынок! Еби! Я так истосковалась по тебе! Я же твоя! Вся твоя! – закричала она.
Клавдия Ивановна села на кровать, голая, вся в складках жирного белого тела, и начала елозить в своем влагалище, поглаживая себя по грудям.
– О-ох – застонала она. – Ебитесь сильнее сильнее Это так забира-а-е-ет+ еб твою ма-ать! .. А-а-а Мать, старая толстая баба ебется с мальчиком О-ох.
Она, приговаривая так, все елозила и елозила в своем влагалище.
– Мы бляди старые толстые бляди ебемся с юношей – стонала она. Мы бляди бляди хотим только ебаться хотим, чтобы нас выебли Выебли сильнее чтобы разодрали нашу пизду пизду Она хочет Вот она вся вывернутая Ебитесь! Ебитесь сильнее! Я хочу смотреть хочу смотреть, как вы ебетесь
Тут Александра и Дима с воем вместе кончили.
– Теперь меня – выдохнула Клавдия Ивановна и совсем раскинулась на кровати, еще шире раздвигая толстые ноги.
Дима упал на нее. Фаллос легко скользнул внутрь мокрого, истекающего соком влагалища, и он забился на большом и податливом теле. Мать легла напротив. Вздутый ее живот скрыл лицо, только по сторонам свисали груди.
– Поцелуй меня, сынок, туда, – попросила она, поглаживая себя по промежности.
Коричневые губы были почти вывернуты и с них стекали капли Так они любились целый день.
– Будем жить вместе, – сказала Александра.
– И спать втроем, – добавила Клавдия Ивановна, приникая губами к плоти Димы.
– А-ах – застонал Дима. А мне больше ничего не надо.
И бывает же так на свете! Чудно… Господь сотворил человека. Их стало трое…
1999 г.
Миша – поздний ребенок. Анна родила его после сорока лет. Роды были тяжелые, хотя здоровьем она отличалась отменным. Не очень высокая, но обильная телом, грудастая, широкобедрая, она на вид могла зараз произвести десять детенышей. Но у нее, кажется, порвали все, пока ребенок вылезал на белый свет, раздвигая круглой голой головкой розовые губки гладко выбритого влагалища. Кровищи было! От такого ужаса ребеночек обиженно завопил благим матом. А сама Анна часов пять лежала без сознания. Еле откачали.
После того, как благополучно разрешилась от бремени, Анна года два избегала всяческих встреч с мужиками.
Всю себя она посвятила маленькому созданию Мише.
А отец ребенка?
Женатый ведь был человек, к тому же, командированный из Москвы. Он, наверное, и до сих пор не знает, что в далеком местечке, в коммунальной комнатушке у инспектора районной статистики подрастает его точнейшая копия, плоть от плоти, кровинушка родная.
Кухонный чад, средь сутемени которого ворочались, орали, кудахтали всегда полуголые, полнотелые женщины, был родной атмосферой Миши с самого раннего детства. Именно с этой картиной, как с самым дорогим воспоминанием, который остается с человеком до самой глубокой его старости, связаны были волнующие картины первых лет жизни Миши. В квартире жило пять семейств, и среди них лишь Анна Власьевна, мать Миши, считалась интеллигентной.
В кухне, по всей квартире всегда стоял ор и плач детей, удивительно неразличимых друг от друга. С доверчивыми чистыми голубыми глазками, белесых и чумазых, как чертенят.
До революции в доме был постоялый двор или, иначе говоря, гостиница для благородных лиц. Во время гражданской и после, до 29 года, здесь располагалась грозная Чека, засим ГеПеУ, поскольку под зданием еще в пору царя Гороха были вырыто много подвальных помещений, для чего неизвестно. Скорее всего, под склады, потому как в те стародавние времена русские люди не отличались особенной кровожадностью и жестокосердностью, поскольку еще не были обуяны идеей переделки всего мира, революциями, строительством нового мира и прочей ахинеей. Вкалывали от зари до зари, но раз в неделю, поскольку сам Бог велел, отрывались от души, хучь дома, хучь в трактирах, но чтоб земля дрожала, – и трава не расти, – опосля учили уму-разуму супружниц верных по своему разумению, прикладываясь пару раз им по хребтине. Но без всякой обиды, с обеих сторон. Это ж было так, без злого умыслу душа ведь рвалась прочь, в небеса, от скопления домишек, рассыпавших по брегу тихой речушки. А там за горизонтом уже набухало, росло, гудело лихо, чтоб налететь на святую землю и совратить доверчивую русскую душу.
По ночам многие жильцы слышали глухие стоны из подземелья, лязг железа, громыхание сапог.
– Убиенные без исповеди души просятся на покой, – говорила, крестясь, бабка Агафья по утрам, сидя у окошка, через которое был виден купол церкви без креста, поскольку там сейчас находилось овощехранилище. Упокой их души, Господи.
– Бабка дура! изрекал слесарь Виталька, здоровый, как бугай, мужик, закуривая у плиты. Бога нет! Ты нам детишек не порчь, чтобы оне не вырастали, стало быть, невежами и дикарями. Комунизмя вот наша цель!
– Отойди, хрен собачий! орала на него жена Анастасия. Зенки-то сперва промой, разит от тебя, как от бочки пивной, и тут стоишь мене гадишь блюдо дымом своим поганым.
– Мало я тебя любил! хохотал, обнимая ее, Виталька. Э-эх! Хороша милка, да ночь коротка!
– Прочь, бесстыдник! визжала, хихикая, Анастасия, но Миша успевал увидеть вываленные на миг из-под маечки крупные белые груди с коричневыми сосками, и под ложечкой у него засасывало от какого-то неведомого остросладкого чувства.
Так рос Миша
Однажды, когда ему было лет десять, он ночью проснулся он какого-то тревожного шороха. Он спал недалеко от матери на походной кроватке, поскольку у них была лишь одна комната. Разливался уютный сумрак от лампы-торшера, а у подоконника боролись два совсем голых тела. В ту же минуту Дима, холодея всем нутром, узнал в одном, накрытом сверху, свою мать, груди которой болтались, как две огромные белые кошели. Она сладко-сладко постанывала: "Давай, давай, еще миленький! Я кончаю а-ах", и Миша понял они не борются, а делают нечто другое. Он сразу накрылся головой, но, чуть приоткрыв одеяло, стал следить, чувствуя, как колотится его сердечко. Неожиданно мужчина остановился и напряженно стал вслушиваться в тишину, напоминая розыскную собаку с торчащими ушами. Это был Виталька. "Настасья! Мать ее за ногу! " ругнулся он и быстро отлепился от Анны, мгновенно натянул на себя перестиранное трико. Подошел к двери и осторожно выглянул в коридор. Потом синий зад его вильнул и исчез в темноте.
Мать, не одеваясь, подошла к своей кровати и медленно присела. Груди ее в синеватых прожилках свисали до самого низа живота. Посидев, она стала ковыряться между ног и тихонечко, но сладострастно завыла, приподымая кверху лицо
Тогда Миша впервые, через щель из-под одеяла, увидел густо заросший рыжими волосками "вход в рай" с вывернутыми красноватыми губками И стручок его встал как сучок
Года через три, когда он учился в шестом, его в коридоре окликнула Анастасия:
– Мишенька, помоги-ка мне передвинуть комод.
Анастасия была в халате, лишь завязанном шнурком. Они оба взяли комод за ручки и, кряхтя, стали тащить вдоль стены. В это время шнурок развязался, и Миша зажмурился. Перед его взором предстала вся ослепительная красота Анастасии, вывалились огромные, как у матери, груди, белый, в складках, большой живот, под которым лохматились черные волоски. "А-ах! вскрикнула Анастасия. Отвернись, бесстыдник! " Миша опустил глаза до долу. Дотащив комод до места, Анастасия запахнула халат и лукаво посмотрела на мальчика:
– Чтой? Антиресно было?
Миша сглотнул слюну и мотнул головой.
– Э-эх ты! молвила Анастасия. Пиписка-то у тебя есть?
Она полезла к нему в штаны. Сняла их с онемелого Миши.
– Ты смотри! Стоит! Но какой маленький! хохотнула, озираясь, Анастасия и стала поглаживать Мишин стручок. Цыпочка. О-ох, и нравятся мне мальчики беленькие Хочешь посмотреть пизду?
Внутри у Миши словно все оборвалось. Он молчал, глядя на Анастасию. А она легла на кровать навзничь, развязала шнурок и распахнула халат.
– Смотри, Мишенька, – Анастасия широко раздвинула ноги, поглаживая промежность, выворачивая губки. Иди, ложись на меня. Ну, иди же быстрей!
Она схватила Мишу за руку и дернула к себе. Мальчик рухнул на нее, на мягкую, сдобную, как на перину, и тотчас же его фаллосик скользнул куда-то в мокрое, которое мгновенно охватило его.
– О-ох, ты!!! изумленно воскликнула Анастасия. Какой он у тебя острый и твердый. Вонзай! Вонзай! Быстрее! Колоти! Колоти же! Бог ты мой, какая же это сладость! ..
Тогда Миша впервые кончил в женщину. Анастасия завыла низким голосом, забилась, затрепетала всем своим большим толстым телом под тщедушным мальчонком, прилепившимся к ней, как всадник на огромной лошади.
Потом Анастасия сказала ему такое, отчего у Миши внутри все захолонуло:
– Ведь я со своим старшеньким Петенькой-то тоже ебусь О-ох, и как он ебет! Но хуй у него больше, чем у тебя А какой горячий Отцу далеко до него Тырк-тырк и все Захрапит Никакого удовольствия
"Значит, мать тоже можно ебать?.. " подумал Миша.
Потом Анастасия часто ловила его в коридоре, затаскивала в укромные места и подмахивала ему, виляя белым необъятным задом.
– Никому не говори! остерегала она его, со стоном кончая. Петеньке ни слова А Виталька узнает убьет
Ирония жизни Виталька изредка ходил к матери и мял ее по всякому, лазил на нее, а в это время сынишка имел половую связь с его женой, которая была старше мальчика лет на тридцать
Год длилась эта связь, пока не случилось знаменательное событие, которое перевернуло всю Мишину жизнь и наполнило ее новым смыслом, новым интересом.
Однажды в субботу мать собиралась на какую-то вечеринку с сослуживцами и переодевалась, укрывшись за открытой дверью шкафа. В это время со стены рухнула большая картина с березовой рощей, которую мать купила на рынке по дешевке. Мать выскочила из-за шкафа. Миша остолбенел. Она была совсем голая, лишь под огромными белыми грудями с синими прожилками, приподымая их, краснела полоска еще не надетого лифчика.
– Возьми молоток и гвозди, – приказала мать Мише и, нагнувшись, взяла на руки картину.
Перед Мишиными глазами вывернулось все скрываемое богатство матери с коричневатой расщелиной, где приоткрыто влажно розовело. Мать выпрямилась. Белые неохватные полушария ее зада выставились, как горки. Миша встал на стул, забил обратно гвоздь и повесил картину. Слезая, он непроизвольно прикоснулся к заду матери. Она дернулась и уставилась на сына. Ведь фаллос его стоял как железный.
– Что там у тебя? хрипло спросила мать, откидывая седые волосы с ушей, и залезла к нему рукой под штаны. Изумленно приподняла брови. У-ух, ты-ы! ..
Потом она заложила руки за спину и игриво улыбнулась, чуть выгибаясь вперед голым толстым телом.
– Ну, как, сынок? Как выглядит твоя мать в свои годы? Еще забирает?
Она взяла сына за руку и потянула к себе, сунула между ног. Там было мокро. И мать, не отпуская руку сына, попятилась назад, рухнула на кровать. Потом судорожно начала сдергивать штаны с сына.
– Давай, сынок, ебаться! Хочешь выебать мать-то свою? Она еще ничего. Пизда еще та! Она тебе подмахнет хорошо! Я хочу ебаться! Я хочу ебаться! Меня давно никто не ебал А ты под рукой Всегда Выеби! Выеби свою мать! Сунь свой хуй в ее пизду Выверни ее Я голодная Меня давно не ебали Старая стала Но тебе будет хорошо Тебе и мне Нам хватит Будем все время ебаться
Фаллос Миши скользнул легко во влажное влагалище, и Анна завыла, яростно колотясь под сыном.
– Я никуда не пойду! Никуда! А-о-ох!!! Как сладко ты ебешь! .. Как я хочу, чтобы это не кончалось! .. Еби! Еби свою мать! Она хочет только с тобой ебаться! Она тебе встанет, как ты хочешь! Она вся твоя! Это твоя пизда! .. О-ох!!! Еби, когда хочешь Сделай остаток моих дней сладким... Вот я вся голенькая... Кончи в меня кончи в меня...
С той поры они спали только вместе. И Мише не был никто нужен. Даже сладкая Анастасия.
2000 г.